Мурата Ягана: Зухаль

В середине мая 1938 года я закончил Галатасарайский лицей и получил стипендию, дающую мне право на продолжение обучения во Франции. Я должен был отправиться в Анкару и уладить кое-какие формальности в Министерстве образования, Министерстве внутренних дел и Министерстве иностранных дел, получить там паспорт и разрешение покинуть Турцию. Я побывал в Анкаре, сделал все необходимое и вернулся в Стамбул поездом. В те годы поезд был самым удобным средством передвижения. Автобусное сообщение было развито не так хорошо, как в наши дни, а самолетам отдавали предпочтение только бизнесмены, которые дорожили своим временем, да иностранные дипломаты. Поезда пользовались большой популярностью, и на них ездили даже турецкие правители и государственные чиновники . Поэтому я отправился в Анкару поездом и уже возвращался обратно, когда произошло событие, полностью изменившее мою жизнь и мое прежнее отношение к женщинам. Поезд из Анкары выходит к Мраморному морю близ устья Босфора и прибывает на железнодорожный вокзал, который называется Хайдар-паша. Здесь пассажиры садятся на паром, чтобы переправиться в местечко Кёпрю на стамбульском берегу, а оттуда разъезжаются по домам на трамваях и такси. Я прибыл на вокзал Хайдар-паша в восемь часов утра, проведя ночь в поезде и успев по дороге развлечься очередной любовной интрижкой - тогда это было для меня обычным делом. Перебравшись на паром, я нашел там уютный уголок и развалился на сиденье. Я был вполне доволен жизнью, и это наверняка было написано на моем лице. Лениво размышляя о том о сем, любуясь пейзажем и наслаждаясь прекрасным деньком, я вдруг заметил , что место напротив меня заняла какая-о женщина. От нечего делать я стал наблюдать за ней. Она держалась с большим достоинством и была одета консервативно, но элегантно; на вид я дал бы ей лет сорок с лишним. У нее были черные волосы, светлая кожа и выразительные темные глаза. Нельзя было не восхититься этой образцовой представительницей прекрасного пола. Когда я впервые обратил на нее внимание, она сидела с раскрытой сумочкой и что-то пристально разглядывала, словно проверяя свою косметику. В те дни дамские сумочки часто имели зеркальце на внутренней стороне клапана, и я сообразил, что она смотрится в такое зеркальце. Время от времени я украдкой кидал на нее взгляд; не то чтобы я питал какие-то хищные намерения, но она, похоже, слишком часто посматривала на меня и слишком долго держала сумочку открытой. Я заметил, что, поглядевшись в зеркальце, она украдкой переводит взор на меня, и мне стало совершенно ясно, что я ее чем-то заинтересовал. Я задумался, чем может быть вызван такой интерес, а поскольку при своем тогдашнем образе жизни я был очень невысокого мнения о женщинах, у меня возникла мысль, что я интересую ее как потенциальный любовник. Подобное бывало со мной настолько часто, что отнюдь не могло меня удивить. Я считал то, что случилось со мной по инициативе тетушки Эмины, скорее невезением, чем наоборот, так как по натуре мне не слишком подходил тот образ жизни, который стал вести благодаря ей. Во мне есть романтическая жилка, и я предпочел бы, чтобы моя сексуальная активность пробудилась раньше: тогда я мог бы привыкать к отношениям полов постепенно и у меня было бы время обдумать, что к чему. Я с удовольствием поухаживал бы за девочками в нежном возрасте, пережил бы романтическую влюбленность в дочку какого-нибудь соседа и писал бы трогательные, наивные любовные послания, какие пишут подростки. Это больше отвечало бы моему характеру. Я считал, что мое «изнасилование» пошло мне во вред и придало всей моей дальнейшей жизни нежелательное направление. И лишь гораздо, гораздо позже я понял , что эти три сумбурных года, за которые я познал столько женщин, не прошли напрасно. Само провидение повлияло на мою судьбу, одарив меня этим опытом, чтобы потом мое духовное развитие смогло приобрести новое измерение. Внезапно я заметил, что изучающая меня дама делает пометки в записной книжечке, которую она достала из своей сумочки, и что выражение ее лица, когда она на меня смотрит, очень серьезно. Теперь мне стало ясно, что ее не заботит собственная внешность, поскольку она ни разу не дотронулась карандашиком до губ и не попудрила носа. Так как сумочка у нее бы ла довольно большая , я не мог видеть точно, чем она занимается под прикрытием клапана. Несмотря на все свое тогдашнее легкомыслие, я не мог не почувствовать к ней невольного уважения. Но вскоре я задумался о чем-то другом, и эти мысли прогнали любопытство, вызванное странным поведением незнако мой дамы. Я собирался ехать во Францию, чтобы продолжать там свое обучение, и перед отъездом мне надо было уладить множество разных дел. Шел 1938 год, и все кругом толковали о политических конфликтах в Европе и о надвигающейся войне. Хотя после Первой мировой между Германией и ее противниками были заключены мирные договоры, Гитлер нарушал их один за другим. В воздухе чувствовалась напряженность, а среди немецкой молодежи, ставшей вдруг на удивление злопамятной, зрела решимость отомстить за поражение. Я знал, что еду в Европу отнюдь не в самый розовый период человеческой истории. Погрузившись в размышления о том, что мне предстояло, я на время забыл о загадочной незнакомке, и вдруг оказалось, что мы уже прибыли в Кёпрю. Я перекинул через руку свой плащ , взял портфель и приготовился выйти на пристань. Надо сказать, что в ту пору друзья считали меня настоящим щеголем, и поскольку многие из моих подруг были светскими женщинами, посещавшими различные престижные клубы в самом Стамбуле и его окрестностях, я всегда следил за своим костюмом. Это вошло у меня в привычку. Таким образом, дама, которая сидела напротив меня на пароме, видела перед собой очень тщательно и со вкусом одетого юношу, уверенного в себе и чрезвычайно самодовольного. Первым делом я хотел зайти в лицей и забрать из своей комнаты кое-какие вещи. Кроме того, мне надо было заглянуть к директору, чтобы узнать, не осталось ли у него документов, которые я должен был взять с собой или подписать, а потом я думал попрощаться со старыми друзьями и, возможно, задержаться в Стамбуле на несколько дней, чтобы навести в делах окончательный порядок. Я знал, что наш стамбульский дом сейчас пустует. Мать была в Чорлу, прочие родственники тоже разъехались кто куда. За домом постоянно присматривала одна пожилая супружеская чета, и он всегда был готов к приему гостей. В Стамбул часто приезжали кавказцы из иммигрантских селений - как правило, они закупали продукты к грядущей свадьбе или какому-нибудь другому торжественному событию. Все они рассчитывали на то, что смогут переночевать в нашем доме, и поэтому заранее никогда нельзя было угадать, кого там встретишь и кто нагрянет завтра. Я мог сразу поехать домой, где обо мне позаботились бы люди, присматривающие за хозяйством, и слуга, но мог остановиться и в лицее, так как старшеклассники жили в отдельных комнатах и уже не ночевали в общей спальне. Эти комнаты были очень уютными, и вдобавок в нашем распоряжении всегда была прислуга. Я сошел на пристань, еще не решив, куда мне направиться. Я знал, что занятия в лицее кончились, хотя кое-кто еще сдает экзамены и многие ученики не успели разъехаться на летние каникулы. Шагая по улице и высматривая такси или трамвай, которые подвезли бы меня к лицею, я вдруг услыхал за своей спиной голос: - Будьте добры, подождите минутку! Я обернулся и увидел, что меня догоняет моя недавняя спутница. - Простите, что беспокою вас, - сказала она очень серьезно и вежливо, - но вы, случайно, не сын Мехмет-бея Ягана? Я сказал, что сын, и тогда она заговорила со мной по-черкесски, но на таком диалекте, на котором я не мог вести беседу. Она говорила на языке убыхов. Моего знания убыхского языка хватило лишь на то, чтобы спросить ее, знает ли она абхазский, и она ответила: «К сожалению, нет», так что мы перешли обратно на турецкий. Услышав, что она моя соотечественница, я сразу же стал вести себя так, как подобает благородному кавказцу в обществе дамы, а это совсем особый стиль. Она выглядела слегка озабоченной и сказала : - Не знаю, правильно ли я поступаю, - во всяком случае, я определенно иду против воли некоторых людей, имеющих если и не прямое, то более близкое отношение к тому, что я хотела бы с вами обсудить. Однако на пароме, заметив вас, я подумала, что вы наверняка Мурат, и проверила, похожи ли вы на фотографию Мурата Ягана, которая лежит у меня в сумочке. Потом я подумала: а почему бы не рассказать ему всю историю? Почему я должна молчать? И вот теперь я решилась заговорить с вами и собираюсь просить у вас не только прощения и снисхождения, но и помощи в одном деле, хотя то, о чем я расскажу, и не имеет ко мне прямого касательства. Это дело другой семьи, дело абсолютно частного характера, но я очень, очень близка к членам этой семьи и к тому же прихожусь женой одному из их дальних родственников. Вот почему я принимаю такое участие в их делах и вот почему я взяла на себя смелость заговорить с вами. Я хотела бы узнать ваше мнение: если вы не одобряете моего поступка, то нам лучше будет обо всем забыть и никому не рассказывать о нашей встрече. Но сначала я должна объяснить вам, о чем идет речь, чтобы вы могли принять решение. - Возможно, - продолжала она, - все остальные, кого это касается, уже пришли к тому же выводу, что и я, и одобрили бы мои действия, если бы я могла с ними связаться . Но сейчас я не могу этого сделать. Мы знаем все о вас и о вашей жизни. Знаем , что вы получили стипендию и только что вернулись из Анкары, где улаживали необходимые формальности перед отъездом во Францию. Мы знаем о вас каждую мелочь и знаем, какую жизнь вы ведете. Нам известно, как вы заняты и как далеки от вещей, о которых я собираюсь говорить, однако мы знаем и то, из какой вы семьи, знаем ваших родителей. Мы понимаем, что у вас в жизни сейчас переходный период, но, несмотря на ваш возраст, считаем вас личностью, способной серьезно повлиять на судьбу нашего народа. Потому-то я и хочу поговорить с вами, но не здесь, - добавила она. - Вы не откажетесь прийти ко мне в пять часов и поужинать со мной? Без малейшего промедления я дал согласие. - Большое спасибо, - сказал я .- Приду обязательно. - Вы соглашаетесь без всяких вопросов? - удивилась она. - А чего вы ждали ? - ответил я. - Вы женщина, к тому же кавказка. Я и не должен вас расспрашивать. На этом мы расстались и пошли каждый своей дорогой. Я решил отправиться в лицей. Войдя к себе в комнату, я прилег на кровать - не потому, что устал, а лишь затем, чтобы собраться с мыслями. Несмотря на бессонную ночь в поезде, я не чувствовал никакой усталости - приятное дорожное развлечение лишь придало мне сил. Слова незнакомой дамы чрезвычайно заинтриговали меня. Мое любопытство было возбуждено, и я с огромным нетерпением ждал вечера. Нетрудно представить себе, в каком состоянии духа я находился. Все было окутано тайной, и я мог сделать только одно предположение: что это как-то связано с моей семьей и является отзвуком какой-то давней истории, происшедшей с моими старшими родственниками, может быть, даже с отцом. По-видимому, из-за старых событий у этих людей возникли сложности; а поскольку им было известно, что я скоро покину Турцию, они обратились ко мне, опасаясь, как бы я не уехал до того, как их проблемы будут разрешены. Возможно, они собирались предъявить мне какие-то претензии или попросить помощи, которую я как наследник отца должен был им оказать. Но в одном я был уверен твердо: во всем этом нет ничего незаконного. Понял я и то, что мое первое подозрение было необоснованным и интерес, проявленный ко мне незнакомкой, не имеет ничего общего с амурными делами. Я немного вздремнул и решил пропустить обед, чтобы отдать должное тому ужину, каким обычно потчуют гостей кавказские женщины, и не оскорбить свою хозяйку отсутствием аппетита. Несмотря на то, что наша беседа обещала быть чисто деловой, я очень тщательно побрился, и уделил особое внимание своей одежде. Я позаботился о том, чтобы мои сорочка и галстук как можно лучше гармонировали с костюмом, и прежде чем выйти из дому, как следует изучил свое отражение в зеркале. Дом, где меня ждали, находился недалеко от лицея, по эту же сторону пролива, и дверь мне открыла прислуга - пожилая кавказка, одетая в национальном стиле. Она выглядела так, как обычно выглядят люди, состоящие в услужении у богатых семей. Эта женщина поприветствовала меня в соответствии с нашими традициями, то есть как человека весьма знатного происхождения, а потом пригласила в гостиную. Хозяйка не заставила себя долго ждать: она вошла следом за мной и приветливо поздоровалась. Ее красота и умение держаться снова заставили меня подумать о том, какая это незаурядная личность. Но на ее лице была написана печаль, которой я не заметил утром. Когда все церемонии были завершены, она сказала мне: - Я связалась с семьей, о которой вам говорила, и выяснила, что у них нет возражений. Они одобрили мое решение, так что теперь все в курсе дела. - Она пригласила меня сесть, а затем продолжала: - Вы помните Омар-бея, ветеринара, - того, что служил в армии? - Да, помню, - ответил я. - У него был большой дом, целая усадьба, на берегу Босфора, в Бебеке. Когда я учился в школе, я иногда гостил у него по выходным, если в нашем стамбульском доме никого не было. Он был добрым другом моего отца, да и вообще это человек известный. Я прекрасно его помню. Он часто приглашал меня к себе. Ресмийе-ханым, моя хозяйка, согласно кивнула. Когда вы в последний раз приезжали к нему в гости, вам было четырнадцать, - сказала она. - В то лето Омар-бей умер, и его семья переселилась обратно в родной город. - Да-да, верно, - сказал я. - Мне было четырнадцать. - Помните ли вы, что иногда у него в доме бывали другие дети из кавказских семей, которые учились в стамбульских школах и тоже приезжали туда на выходные? - Да, - сказал я, - там были дети из других пансионов. - А помните ли вы, - продолжала моя хозяйка, - одну девочку, дочь сестры Омар-бея? Ее звали Зухаль, и она была примерно вашей ровесницей. - Как она поживает? - спросил я. - Мы с ней очень дружили. Ресмийе-ханым вздохнула и ответила: - Именно о ней я и хотела с вами поговорить. - Когда она это сказала, меня вдруг охватила странная грусть. Я понял, что с этой девочкой что-то случилось - возможно, она даже умерла, но все еще не понимал, какое отношение это имеет ко мне. - Продолжайте, сказал я. Я вас внимательно слушаю. - Мне трудно подобрать нужные слова, сказала моя собеседница. Несколько месяцев назад мы узнали, что Зухаль тоже находится в этом городе. Когда вы с ней встречались, она училась в лицее Чамлыджа, но после смерти ее дяди вся семья вернулась в Бандырму, и Зухаль продолжала свое обучение там. Тогда никто из нас не знал, что она питает к вам романтические чувства. Она никому об этом не рассказывала. Однако недавно она заболела и стала чахнуть день ото дня, пока все не заметили, что хворь ее уже не отпускает. Ей поставили диагноз - туберкулез, а теперь мы узнали, что она при смерти. Ее семья сняла дом неподалеку отсюда, и сейчас с девушкой живет ее мать и прислуга, которая помогает по хозяйству. Отец умер несколько лет назад. - Она сделала паузу, а затем продолжала: - Мы подумали, что если бы вы ее навестили, это пошло бы ей на пользу. Я был потрясен и глубоко опечален ее рассказом. - Почему она не дала мне знать о том, что с ней случилось? - спросил я у Ресмийе-ханым. Она посмотрела на меня испытующе. - Эта девушка воспитана в кавказских традициях, и вы казались ей совершенно неприступным. Мы знали во всех подробностях, какую жизнь вы ведете. Нам было известно, что вы стали прекрасным наездником и добились больших успехов в спорте, и мы были убеждены, что вы достаточно черствый и испорченный молодой человек. Пусть так - но ради милосердия мы просим вас повидаться с ней и сыграть роль, потерпеть несколько дней, чтобы она могла отправиться в иной мир с облегченным сердцем. Если вы готовы на это, я позвоню, и мы нанесём ей визит. Зухаль я пока ни о чем не говорила. Я посмотрел на эту женщину, которая просила меня о таком необычном одолжении, и спокойно ответил ей: - Я не виню вас за то, что вы так ко мне относитесь. Вы сказали, что знаете, какую легкомысленную жизнь я веду, и с вашей стороны было совершенно естественно считать, что я проявлю бессердечие и отвечу вам отказом. Разве можно было вообразить что-нибудь другое? Утром вы сказали, что, по вашему мнению, в моей жизни сейчас переходный период, но вы решили обратиться ко мне, потому что знаете, из какой я семьи. Я не знаю, годится ли для меня тот образ жизни, который я веду, или нет. Но, во всяком случае, я не сам так распорядился своей судьбой, и вам не стоило пускаться в такие долгие объяснения, чтобы попросить моей помощи. Если ее семья передумает и не захочет, чтобы я приходил к ней, я все равно приду. Если даже вы все решите, что мне лучше не показываться ей на глаза, я не стану вас слушать. Вы здесь уже ни при чем. Теперь это касается только ее и меня, и я обязательно пойду к ней. Ресмийе - ханым поднялась с места. - Прекрасно, - сказала она. - Тогда я позвоню ее матери и сообщу ей, что вы узнали, что Зухаль находится здесь, в Стамбуле, и тяжело больна. Я скажу, что вы хотите ее навестить. Самой девушке ни к чему знать, что мы с вами встретились на пароме и что все это было подстроено. Я тоже встал. - Если вы думаете, что я пойду к ней только благодаря вам, то вы глубоко ошибаетесь, - сказал я. - Правда в том, что я лишь теперь узнал о ее болезни. Все ваши расчеты и планы больше не имеют отношения к делу. Я не собираюсь навещать Зухаль по вашей просьбе и играть какую-то роль - нет, я собираюсь навестить свою больную подругу детства и после этой встречи сам буду решать, как вести себя дальше. Моя хозяйка слегка улыбнулась. - Что ж, - сказала она, - по-моему, вам нетрудно будет наладить с этой девушкой правильные отношения. Как только вы войдете к ней в комнату, вам все станет ясно. Вам не придется думать, как завязать разговор, и говорить обиняками. Вы сможете быть откровенным, а это самое подходящее в данной ситуации. - Она заметила вопрос в моих глазах и пояснила: - На стенах ее комнаты висят все ваши фотографии, которые ей удалось собрать: она вырезала их из газет и журналов, искала, где только могла. Не думаю, что она снимет их, когда узнает, что вы собираетесь к ней прийти. Вы сразу поймете, как она к вам относится. Эти ее слова разбудили в моей душе противоречивые чувства. Слишком уж неожиданно было то, что она мне рассказала. - Она знает, что ей недолго осталось жить? - спросил я. - Разве это можно определить наверняка? Ведь врачи тоже иногда ошибаются. Ресмийе - ханым грустно пожала плечами. - Мне сложно об этом судить, - ответила она. - Те , кто ее лечит, говорят, что ей осталась неделя, а то и вовсе четыре - пять дней. В это трудно поверить, потому что иногда она кажется на удивление здоровой. По утрам она садится в постели, расчесывает волосы и вплетает в них красную ленту. На щеках у нее появляется румянец, а губы ярко алеют, но ближе к вечеру она начинает жаловаться на усталость, и вокруг ее глаз собираются тени. Заранее никогда нельзя угадать, как она будет себя чувствовать, но по ее виду ни за что не скажешь, что ее дни сочтены. Однако так говорят врачи. Нам объявили, что ужин подан, и мы сели за стол, но я ел, не замечая вкуса блюд, так как мысли мои были далеко. За ужином к нам присоединился муж Ресмийе-ханым, который вернулся с работы примерно через полчаса после моего прихода. Он тоже был кавказцем - я знал его семью, хотя самого его никогда раньше не видел. Занимался он в основном организацией сбыта фруктов, которые выращивали стамбульские садоводы. Это был приятный, очень представительный и уверенный в себе человек. За столом моя хозяйка не обронила ни слова. Она просто сидела и ела молча. После ужина мы с ней вместе пошли в дом, где семья Зухаль снимала квартиру. Перед этим Ресмийе-ханым позвонила туда, чтобы предупредить о нашем приходе. Когда мы добрались до места, дверь нам открыла сама мать девушки; за ее спиной стояла служанка. Я поздоровался и, как заведено у кавказцев, поцеловал пожилой женщине руку, а она обняла меня в ответ. И ее одежда, и манера поведения были типично кавказскими. Ее лицо оставалось бесстрастным. Однако, когда мы обнимались, я заметил, что она немного дрожит. Меня провели в гостиную и угостили кофе, которое я с благодарностью принял, но сразу после того, как мы выпили по чашке, женщины обменялись кивками и пригласили меня пройти к Зухаль. Я удивился, так как Ресмийе-ханым говорила мне, что к вечеру девушка обычно устает и не слишком хорошо себя чувствует. Зухаль сидела в постели. Она была тщательно причесана и выглядела почти здоровой. Мне она показалась еще красивее, чем в ту пору, когда мы встречались в доме ее дяди. Не обладая эффектной внешностью, она всегда отличалась какой-то особенной, внутренней красотой. Чем больше вы на нее смотрели, тем сильнее действовало на вас ее обаяние. Я вспомнил, что тогда, в четырнадцать лет, Зухаль двигалась с грацией молодой косули, а когда мы устраивали танцы, она играла нам на аккордеоне. - Гечмищ олсун, - сказал я ей (так в Турции принято здороваться с больными людьми).- Я лишь сегодня узнал, что вы захворали, и прошу прощения за то, что явился так поздно, но мне захотелось прийти сразу же, как только я услышал о вашей болезни. Надеюсь, я не очень вам помешал. Она улыбнулась мне. - Нет-нет, я прекрасно себя чувствую, - сказала она. - Очень рада вас видеть. Я осмотрелся вокруг и увидел фотографии на стенах. Все это были мои портреты. Один снимок сделали, когда мне было три с половиной года: я сидел на ковре голенький, - а некоторых других фотографий не нашлось бы даже в моей домашней коллекции. На многих из них я был верхом на лошади - перепрыгивал через барьеры во время спортивных состязаний и тому подобное. Последняя фотография была сделана всего три недели назад, перед тем, как я окончил Галатасарайский лицей. Это была карточка из фотостудии «Фото Сабах», услугами которой пользовались все лицеисты, и каждый желающий мог приобрести там портрет любого выпускника. Я тихо опустился на стул, а пришедшие со мной женщины покинули комнату. Когда мы остались одни, она потупила взгляд, не говоря ни слова. Я подвинул свой стул ближе к ее кровати и сказал: - Судя по всем этим фотографиям, вас мало волнует, что происходит у меня в душе. Почему вы не подумали, что у меня есть право знать о чувствах, которые вы ко мне питаете, и не дали мне возможности самому принять решение? - Вы были слишком заняты, - тихо сказала она. - Я слышала о том, как вы относитесь к некоторым вещам, от девушек, встречавшихся с вами на вечеринках, и решила, что мне не стоит вмешиваться в вашу жизнь. Я наклонился к ней. - Если бы я обо всем узнал, моя жизнь могла бы полностью измениться, - сказал я. - Как давно ты ко мне неравнодушна? Может быть, я живу по-нынешнему только из-за твоего молчания. Разве это так уж невероятно? - На меня вдруг нахлынули такие чувства, каких я никогда не испытывал по отношению к женщине. Я еще ни с кем так не говорил. Мне очень трудно описать, что я тогда почувствовал, и я могу попытаться это сделать лишь с помощью сравнения: мне вдруг стало ясно, что раньше я был одной половинкой яблока, а теперь нашел другую половинку, и вместе мы составляем единое целое. Это было очень странное ощущение, полное символического смысла. Она подняла глаза и посмотрела на меня. - Я сама не понимала чувств, которые ты во мне вызвал, - сказала она, - и я не смогла бы ничего сделать, не поговорив с тобой. В течение двух или трех лет я не понимала, что мои чувства имеют отношение к тому, что происходит между мужчинами и женщинами. Я не могла подобрать для этого название. Мне никогда не казалось, что я влюблена в тебя, и я не сознавала, что мои переживания как-то связаны с тем, что ты мужчина, а я женщина. Я просто думала, что наша детская дружба оставила в моей душе необычайно глубокий отпечаток. Я помню, как однажды, давным-давно, мы играли в саду - нас было пятеро или шестеро. Стояла середина ноября, и на самой верхушке яблони еще висели два-три яблока. Тогда, как и во всех других подобных случаях, я надеялась, что ты окажешься единственным из мальчиков, кто сможет забраться на дерево и сорвать эти яблоки. У тебя, как и у меня, всегда был непокорный нрав, и когда ты отказался стать вождем племени, я была восхищена твоей решимостью. Мне всегда нравилась твоя скромность и то, что тебя ни капли не интересовало, как ты выглядишь со стороны. Я никогда не чувствовала желания обнять тебя или быть ближе к тебе физически, но потом, когда я уехала из Стамбула обратно в Бандырму, мне все время казалось, что ты рядом со мной. Что бы я ни делала, чем бы ни занималась, меня не покидало ощущение, что ты следишь за моими действиями и одобряешь их. Ты всегда был около меня. После окончания школы я решила не продолжать обучения в колледже и вместо этого поступила на курсы художественных ремесел, а когда закончила их, поехала в деревню и открыла там классы для девочек из бедных кавказских семей. Именно тогда я узнала о том, что ты пытаешься организовать кавказский клуб. Рассказывали, как ты ездил к разным влиятельным людям и уговаривал их помочь тебе. После этого я почувствовала, что стала еще ближе к тебе, потому что я тоже по мере своих слабых сил старалась помочь нашему народу, и ты наверняка одобрил бы мои усилия. По вечерам, когда моя бабушка отправлялась к кому-нибудь в гости, я пила чай у себя в комнате и мне казалось, что ты сидишь на другом конце дивана. Так прошел год после того, как я окончила школу, и вдруг один наш знакомый, очень славный и достойный юноша, предложил мне руку и сердце. Раньше мне никогда не приходило в голову, что я тоже когда-нибудь выйду замуж, и это предложение потрясло меня так сильно, что я словно очнулась от долгого сна. Да, сказала я себе, я действительно женщина, и все вокруг видят во мне женщину, так что для них вполне естественно думать, что ко мне можно посвататься. Но я обнаружила, что самая мысль о замужестве кажется мне дикой. Тогда я попыталась разобраться, как же все-таки я отношусь к тебе в глубине души; я задала себе этот вопрос, и мне сразу стало ясно, что я люблю тебя как женщина, а не только как друг. Точно вспышка озарила страницы моей собственной книги, и я поняла, что всегда таилось в моем сердце. Во время всего этого монолога девушка не сводила с меня глаз, и они чудесно сияли на ее зарумянившемся лице. Я взял ее за руку. - Ну вот, - сказал я, - теперь ты знаешь, что почти наверняка окажешься моей спасительницей. До сих пор моя личная жизнь складывалась совсем не так, как мне хотелось бы. С этого дня мы все будем делать вместе. - Если будет на то Божья воля, - откликнулась она. - Конечно, - сказал я. Впервые в жизни мне стало стыдно, что я не верю в Бога. В ее словах я почувствовал какую-то надежду и понял, что, даже несмотря на прогнозы врачей, она все еще верит в лучшее. Я сменил тему и начал расспрашивать Зухаль о том, как живут кавказские иммигранты в ее краях, и о наших общих знакомых, с которыми мы встречались когда-то в доме Омар-бея. Она спросила меня, когда я собираюсь ехать во Францию. - Пока неизвестно, - сказал я, - потому что я не знаю, смогу ли взять тебя с собой, а если не смогу, то зачем мне ехать? - Честно говоря, я хотел отправиться во Францию только ради того, чтобы пожить в этой стране, а не ради того, чтобы выучиться на инженера-химика. Из наук меня гораздо больше привлекала медицина. - Может быть, лучше мне остаться здесь, -добавил я, - но мы поглядим, как все получится. Я говорил так, словно моя жизнь принадлежала нам обоим, и видит Бог, что я совсем не кривил при этом душой. Мне вовсе не нужно было притворяться, как советовала Ресмийе-ханым. Мое преображение шло полным ходом, и мы провели вместе долгие часы. Время от времени нам приносили чай, а мы болтали и смеялись, точно не разлучались с самого детства. Часов в одиннадцать вечера я собрался уходить и спросил у Зухаль, когда удобнее всего навещать ее. - Когда угодно, - ответила она.- Иногда мне бывает нехорошо, но я не против того, чтобы ты видел меня даже в такие минуты. - Завтра я приду после обеда, - сказал я. - А что ты будешь делать утром? - поинтересовалась она, и я объяснил ей, что мне надо получить в школе кое-какие бумаги и отдать туда документы, оформленные в Анкаре. Однако на следующий день я не пошел в лицей, а сразу же направился к ее доктору. Как только я перешагнул порог его кабинета, он узнал меня и очень обрадовался моему появлению. - К сожалению, мы ничего не можем поделать, - сказал он в ответ на мой вопрос. - Болезнь зашла чересчур далеко. У девушки практически не осталось легких. Боюсь, что ее не спасет даже чудо. Я спросил, не кажется ли ему, что Зухаль лучше отправить в Швейцарию, в санаторий для туберкулезников. Он посмотрел на меня и вздохнул. - Полгода назад, - ответил он, - если бы удалось пробудить в ней желание жить, она могла бы поправиться где угодно. Но теперь ей не помогут даже швейцарские врачи. У нее отсутствуют органы дыхания, а пересаживать легкие еще никто не научился. И все-таки я надеялся. Видит Бог, надеялся! Но в то время я просто не знал человека, к которому можно было бы обратиться за помощью. Несмотря на все свое тогдашнее невежество и высокомерие, несмотря на всю свою глупость и ограниченность, я интуитивно чувствовал, что на свете есть люди, способные помочь Зухаль, - но я не имел понятия о том, где их искать. Я был абсолютно уверен, что болезнь Зухаль можно победить и что ее исцеление не будет противно Божьей воле, но не знал, с чего начать. И мне оставалось только навещать ее, стараться, чтобы она поменьше грустила, и ждать, что будет дальше. Я проводил с нею целые дни, а потом в ее комнату поставили еще один диван, и я стал ночевать там. Я ухаживал за ней, подавал ей еду и говорил, говорил день и ночь. Однажды Зухаль протянула мне французскую газету со статьей, в которой рассказывалось о несчастном случае, происшедшем со мной в Риме в прошлом январе. Она попросила меня перевести эту статью на турецкий. Журналист сильно все преувеличил, но она была так счастлива и так горда мной! С детской наивностью, присущей всем непокорным от природы молодым людям, она радовалась, что я отказался выдавать себя за турка. Ее восторг и гордость были необычайно велики, и в течение какого-то времени я да­же простодушно надеялся , что это вернет ее к жизни . В наших беседах мы обсуждали самые разные вещи, и Зухаль рассказала мне о своей коллекции старинных абхазских баллад, в которых воспевались невероятные подвиги древних горных вождей, благородных воинов и законодателей, а потом спросила, разве могло бы все это быть на самом деле, если бы Бог не вложил в наших предков свою мудрость и силу. Слушая девушку, я понял , что ее представление о Боге отличается от моего. Я определенно не видел в деяниях этих легендарных героев ничего божественного. В моих глазах все это не имело никакого отношения к Высшему существу. Однажды она заговорила со мной о половом удовлетворении; то, что я от нее услышал, было мне прежде совершенно неизвестно. Она прочла мне строки из старинных поэм, в которых шла речь о плотской любви, и рассказала, что при тесном объятии грудь каждого из влюбленных может, фигурально выражаясь, «слышать», что творится в груди другого. Она объяснила мне, что это возможно благодаря каким-то осмотическим явлениям. В одной балладе из ее коллекции говорилось о старом горце, который вез домой умирающего друга, раненного на поле боя. Они оба сидели верхом на одной лошади, и старик поддерживал жизнь в своем друге тем, что дышал за него. Я был поражен. «Разве может человек дышать за кого-то другого? » - спросил я у Зухаль. «А разве ты не знал, что это возможно? - сказала она, удивившись в свою очередь. - В таком случае, тебе непременно следует изучить наше наследие, усвоить ту историческую мудрость, которая передается в нашем народе из поколения в поколение. - Она посмотрела на меня в упор. - И тут совершенно неваж но , хочешь ты становиться вождем племени или не хочешь. Но мудрость - ах, эта мудрость! - от нее ты не должен отказываться. Абхазцы - счастливые люди. Это единственный народ на земле, представители которого могут открыто называть себя аристократами и благородными людьми, не боясь, что их сочтут хвастунами. Ведь когда мы называем себя аристократами , мы на самом деле проявляем смирение, потому что наши слова означают, что мы клянемся служить своим соотечественникам. Кавказские аристократы - это слуги своего народа, связанные вечным обетом». Зухаль была первой, кто рассказал мне о том, что человек может дышать за другого, и от нее же я впервые услышал о нашей врожденной способности быстро схватывать все новое. Она сказала, что эта способность была выработана нашими предками, и мы унаследовали ее от них. Она ничего не знала о законах Менделя, но объяснила мне, что благодаря работе, проделанной моими предками - аристократами, у меня теперь не вызывает сомнений необходимость учиться дальше и предпринимать определенные духовные усилия. Иначе говоря, в нас нашла свое отражение длинная череда предшествующих жизней. Она очень много говорила об этом, и вскоре меня увлекли ее рассказы и то, как она их преподносила. В них не было прямых ссылок на Бога, но во всем, что говорила Зухаль, явно присутствовал некий религиозный дух. Ее взгляды были взглядами глубоко верующего человека, и в искренности ее веры не могло быть никаких сомнений. А со мной, пока я слушал ее речи, произошло следующее: Бог спустился с небес и я очутился лицом к лицу с Богом внутри человека, и даже если бы я исключил из рассказов Зухаль всякое упоминание о Боге, они бы подействовали на меня точно так же. Во время наших бесед я стал гораздо лучше понимать, как важно бывает мужчине и женщине найти друг друга и образовать единое целое, вступив в сексуальные и вместе с тем духовные отношения. Именно так она это формулировала, а еще использовала одно сравнение, полное глубокого смысла . «В нашей половой жизни, - говорила она, - мы уподобляемся владельцу сада, который срывает неспелые фрукты. Он поступает так потому, что ни разу не дождался момента, когда плод окончательно созреет, и это единственная причина такого поведения . Если бы он забыл сорвать какой-нибудь плод, а потом отведал его уже созревшим, он никогда больше не стал бы рвать неспелые фрукты». Зухаль утверждала, что если люди этого не поймут, человечество не сможет развиваться дальше в духовном отношении. «Знаешь, чем грозит такое непонимание? - спрашивала она у меня с большой настойчивостью.- Это будет означать конец аристократии». Ее очень волновала судьба аристократии. Она считала, что именно аристократы держат в своих руках путеводный факел. Я все больше и больше привязывался к Зухаль, и благодаря ей моя жизнь стала намного богаче. Уходя от нее, я никогда не испытывал желания заглянуть в бар или найти себе женщину и развлечься с нею. Через некоторое время мои друзья заметили это и начали надо мной подшучивать. Они гадали, где это я пропадаю, и стоило мне встретиться с кем-нибудь из них на улице или в кафе, как он подходил и спрашивал меня, занят ли я нынче вечером, - это был обычный вопрос, поскольку все давно привыкли к тому, что я легок на подъем. Мои приятели не сомневались, что я присоединюсь к ним, если у меня нет других планов. Мой отказ повергал их в изумление. «Что это значит? Что стряслось?» - удивлялись они, а некоторые даже дошли до того, что стали выспрашивать у меня, не лечусь ли я от какой-нибудь венерической болезни. Но мало-помалу Зухаль уводила меня от этой низшей сферы и приобщала к таинствам высшей сферы, и я стал узнавать о женщинах то, чего раньше не ведал, хотя это и не отрицало моих прежних знаний о них. Все , что я знал о женщинах прежде, отнюдь не умалялось моими новыми открытиями - наоборот, мои знания как бы осеняло светом высшей сферы, и они становились более серьезными и важными, преисполненными более глубокого смысла. Мое отношение к женщинам в корне изменилось. Однажды вечером, когда я сидел у Зухаль, она спросила меня, не хочу ли я испытать, что чувствуют люди, когда дышат вместе, прижимаясь грудью к груди. Я с готовностью согласился и лег к ней в постель, но она не успела показать мне, как надо дышать друг у друга в объятиях: ей было так тепло и уютно, что ее вскоре сморил сон. Мы провели вместе чудесную ночь . Минула неделя с тех пор, как я впервые пришел к Зухаль, и хотя врачи не отмечали у нее никаких улучшений, они были поражены тем, что она еще жива. Протекла вторая неделя, и Зухаль сказала мне: - Я чувствую, что мой час близок. Больше мне нечего делать в этом мире. - Посмотрев на мое лицо, она добавила: - Не расстраивайся. Живи дальше так, как тебе хочется, - ты все равно уже не будешь прежним . Ты станешь другим. Конечно, у тебя еще не раз возникнет желание снова взяться за старое. В твоей жизни будут временные провалы, но окончательное падение тебе не грозит. А потом, когда пробьет и твой час, я тебя встречу. - Она улыбнулась. - Но у меня есть одна маленькая мечта, и я хочу, чтобы она сбылась до моего ухода. Я открою ее тебе, и надеюсь, что ты не разочаруешься ни теперь, ни потом. Я верю, что ты не сочтешь это ребячеством и отнесешься к моей мечте с уважением. Сейчас я тебе кое-что покажу. - И она вынула из тумбочки, стоявшей рядом с ее кроватью, какой-то платок. - Когда я отклонила предложение человека, который ко мне сватался, - объяснила она, - и поняла, какие чувства питаю к тебе, я сделала на платке эту вышивку . Мои инициалы «З . Б .», но здесь, видишь, стоят буквы «З . Я .» Мне всегда казалось, что мое имя прекрасно сочетается с фамилией «Яган». - Она засмеялась, и я сообразил, к чему она клонит. - Почему бы и нет ? - спросил я. - У нас мало времени, - ответила она . - Но регистрироваться вовсе не обязательно, - ска зал я ей. - Наши предки много веков обходились без этого. Я просто приглашу имама из здешней мечети, и он совершит церемонию бракосочетания. - Она сидела тихо, задумавшись, и я добавил: - Имей в виду , я ни за что не упущу шанса жениться на тебе сейчас, потому что после выздоровления ты можешь раздумать. - Она весело рассмеялась; это был последний смех, который я от нее слышал. И я пригласил имама. Я объяснил все ее матери, и мать дала свое согласие, так что в ту ночь мы спали вместе. Как раз перед этим доктор предупредил меня, что Зухаль вряд ли доживет до утра, но мы занимались любовью, и она вела себя как совершенно здоровая женщина. Наша любовь была щедрой и изобильной, и мы провели вместе удивительные часы. Сначала меня мучили опасения и я думал, что нужно поговорить с врачом, но все случилось так неожиданно. Утром я позвонил доктору, сообщил ему обо всем и сказал: - Она прекрасно себя чувствует - вы говорили, что она не переживет этой ночи, а она выглядит совсем здоровой . Как это понять? Доктор объяснил мне, что это странное физиологическое явление, которое нередко наблюдается у больных туберкулезом, и Зухаль может прожить еще целый день. И она прожила этот день, а потом следующий, но когда настал новый день, мне пришлось ненадолго ее покинуть: я должен был оформить кое-какие документы, и это нельзя было больше откладывать. Я прибежал в лицей к самому его открытию, в половине девятого, но заместитель директора уже ждал меня в своем кабинете. «Вам только что звони ли, - сказал он, - Вас просят немедленно вернуться домой». Не ответив ему ни слова, я повернулся и кинулся прочь, но когда я прибежал к Зухаль, ее уже не было. Хотя я и знал, что Зухаль обречена, ее смерть стала для меня страшным ударом. Я был потрясен до глубины души и понял, что мне надо срочно уезжать во Францию: только так можно было не утратить то, чего я достиг благодаря этой девушке. Если бы я осался здесь, в своем привычном окружении, соблазн вернуться к прежней безалаберной жизни был бы слишком велик. Находясь в Стамбуле, я мог отказаться от своих старых, глубоко укоренившихся привычек только ценой неимоверных усилий, а у меня не было уверенности, что я на это способен. Мне повезло, что я имел возможность уехать и начать новую жизнь. Если бы я ею не воспользовался, то, что пробудила во мне Зухаль, могло бы опять уснуть, и ее дар оказался бы бессмысленным. Но волей-неволей я должен был начать новую жизнь, и в целом это было для меня нетрудно. Я очень рано привык чувствовать себя как дома везде, куда бы ни забрасывала меня судьба. Я носил свой дом с собой, потому что моим домом был я сам. Весь мир был мной. Жизнь была мной. Чтобы чувствовать себя как дома, мне не нужны были знакомые вещи и знакомые лица, потому что я носил свое жилище с собой, как улитка. Единственным, что меня огорчало, была разлука с друзьями, по которым я очень скучал за границей. Это моя слабость: я люблю общаться с людьми, и когда знакомство с кем-нибудь перерастает в дружбу, я очень тоскую, если не могу часто видеться с этим человеком. Меня мучает ностальгия по людям и приключениям, пережитым вместе с ними. На этот раз мне предстояло надолго покинуть круг соотечественников, и я был огорчен этим, поскольку меня связывали с ними общие дела. По моей инициативе мы основали Общество кавказских иммигрантов и взяли на себя ответственность за обучение нескольких десятков детей. Я заручился поддержкой многих кавказцев - юристов, учителей, предпринимателей, университетских профессоров и военных, - сыграв как бы роль катализатора. Теперь Общество могло функционировать и без моего участия. В нем хватало одаренных людей, которые гораздо лучше меня справлялись с административной работой, и я готов был уступить им пальму первенства. Я знал, что в любом деле мне хорошо удаются первые шаги, - я всегда был мастером по части начинаний, - но продолжение лучше предоставить другим. Я сам это понимал. Перспектива все бросить, конечно, вызывала у меня некоторое беспокойство, но не настолько сильное, чтобы я остался в Стамбуле. Вышло так, что в ту пору многое для меня закончилось. Моя спортивная карьера оборвалась внезапно, и нашей совместной жизни с Зухаль тоже быстро пришел конец. Я понимал, что мне надо всерьез подумать о будущем, но не был уверен, что поступаю разумно, принимая стипендию от французского Института Кульмана и отправляясь учиться на инженера-химика. Эта специальность меня вовсе не интересовала . Но мне предлагали только такую стипендию, и у меня не было другой возможности расстаться с Турцией и поехать во Францию. Чтобы не тянуть, скажу сразу, что кое-какие неожиданные события изменили направление моей жизни.