Кабарда меж двух империй в 18 веке
В попытке соотнесения «языков самоописания» и взаимного восприятия политических акторов в регионе представляется уместным отметить, что XVIII в. с точки зрения доминировавших в течение его первой половины геополитических реалий, для Большой Кабарды начинается с разгрома крымско-татарских и османских войск в Канжальском сражении в сентябре 1708 г. [5]. Это событие, так или иначе, предопределило вектор, динамику и содержание последующих турбуленций в княжестве и существенно отражалось на политическом климате во всей Черкесии на протяжении последующих нескольких десятилетий. В этом плане думается разумным рассуждения о статусных (само)представлениях сил, взаимодействовавших в регионе, выстраивать, отталкиваясь от этой поворотной вехи.
Представляется, что сведения находившегося с 1706 г. в Крыму католического миссионера, епископа Дюббана послужат приемлемой отправной точкой для «сквозной проекции» на этот вопрос. Очертив общие штрихи разгрома крымско-турецкой армии в военную кампанию 1708 г., Дюббан отмечал, что «после того черкесы установили связи с московитами, не желая тем не менее им покориться» [6: 101]. Однако красноречивее этого суждения о положении Кабарды говорит содержание вопросника католической миссии в Крыму, зондировавшей возможности распространения своего влияния в Черкесии. Первый вопрос из него звучит следующим образом: «Кому они (черкесы. — Т.А.) подчиняются, коль по их собственным словам они не зависят от Великого Повелителя (османского султана. — Т.А.) или Царя или некоторых иных отдельных государей?» Сложно не заметить, что уже сама постановка вопроса вполне внятно показывает самопозиционирование политических единиц Черкесии.
Не фокусируясь на части ответа, относящейся к княжествам Западной Черкесии, приведем характеристику, отличающуюся исключительной определенностью относительно политического положения Кабарды. В ответе на вышеуказанный вопрос отмечается, что «... с 1708-го [г.], когда они (черкесы Кабарды. — Т.А.) наголову разбили с помощью военной хитрости татарскую армию, они защищаются как могут, и слушать не желают о дани. Кабарта, являющаяся самой сильной областью, полагается на свои ущелья и на суровость своих гор. Ныне они поддерживают некоторые сношения с Царем, но не подчиняясь ему. Великий Повелитель (османский султан. — Т.А.) не имеет никакого отношения к Черкесии, ни равнинной, ни горной» [6: 112].
Ретивость миссионеров, заинтересованных в получении максимально объективных сведений о стране, рассматривавшейся ими как потенциальный объект приложения своих усилий, кажется, может служить ручательством достоверности приведенной информации. Тем более что источники более позднего периода вполне согласуются с подобным видением. Весьма показательно в этой связи содержание памятной записки российского резидента И.И. Неплюева Порте в августе 1731 г. Этот текст примечателен, наряду с прочим, и в том смысле, что он отражал положение Кабарды в условиях неоднократных попыток Бахчисарая взять реванш за Канжальское поражение. Также необходимо иметь в виду, что появление документа было вызвано стремлением внешнеполитического ведомства России предотвратить склонение баланса сил в регионе в пользу османов в условиях очередного крымского наступления на Кабарду [7]. Документ начинается со следующей сентенции: «Известно Блистательной Порте, что провинциа Кабарда, или лутче сказать Черкесия из разных народов состоит, имея много князей из которых некоторыя издревле в российском подданстве (можно предположить, что подразумеваются служилые князья на нижнем Притеречье. — Т.А.), а иные у блистательной Порты (речь может идти о Жанеевском княжестве и в меньшей степени о Кемиргоевском, Хатукаевском и др. феодальных владениях Западной Черкесии. — Т.А.), а иные неутральны между обоими империями» [7: 43]. Симптоматично, что главный тезис послания логично сводится к тому «что Кабарду надобно в покое оставить» [7: 44], но не ввиду ее «подданства» России (которое лишь робко обозначается в тексте), а «на том основании, как она от многих лет доныне содержится, ибо в тех краях движения войск, с коея б стороны ни было, не безподозрительно...» [7: 44]. Нетрудно заметить, что в этой сентенции просматривается мысль о том, что и сама российская сторона считала неприемлемым для себя инициирование «в тех краях движения войск». И здесь не приходится гадать о том, какие политии Черкесии были «неутральны между обоими империями». Собственно последовавший спустя несколько лет Белградский договор между Российской империей и Османским государством подтвердил «неутральный»/«вольный» статус Кабарды, обозначив ее как «барриеру» между двумя державами [8: 19]. Однако данное обстоятельство не стало существенным фактором закрепления этого положения. Не говоря о том, что трактат предусматривал опции для вмешательства в дела трех восточночеркесских княжеств, уже сама практика артикулирования политического статуса Кабарды в контексте исключительно межимперских компромиссов предельно ясно обнаруживала нараставшую тенденцию «деакторизации» кабардинских феодальных владений в системе координат взаимодействия двух держав.
В этой связи показателен взгляд на значение этого международно-правового документа, изложенный генералом де Медемом в «декларации» кабардинским князьям в 1776 г. Следует указать, что она была составлена в тот период, когда маховик кровопролития уже более чем десятилетие раскручивался по нарастающей, и Петербург готовился к очередному, небывалому до того территориальному прорыву вглубь Большой Кабарды. Военачальник выговаривал правителям княжества, что «Российский императорский двор» в свое время лишь «споспешествуя общему благому намерению и примирению согласился почесть кабардинцов вольным народом ни от кого независимым и бариерным между обоими империями». И далее, предупреждая возможные аргументы со стороны своих визави, он в ультимативном тоне доводил до их сведения актуальные на тот момент реалии межимперского взаимодействия: «такие прежняго мирнаго трактата обязательства натуральным образом уничтожились и окончались последующею потом между обоими империями недавно минувшею воиною». Разумеется, имперский агент, констатируя такое положение, рассматривал его в качестве непреложного императива для правителей небольшой страны. Заключал же российский генерал свои рассуждения откликавшимся на текущие имперские задачи внушением. Манкируя декларировавшимся Петербургом на протяжении десятков лет статусом восточночеркесских княжеств, автор небрежно отзывался о притязаниях кабардинцев, «некоторое краткое толко время находившихся свободными, но потом возвращенных паки в здешнюю принадлежность» [9].
Подобные формулировки, проинтерпретированные post factum и отвечавшие задачам имперской политики в условиях нового международно-правового режима после Кючюк-Кайнарджийского мира 1774 г., сущностно противоречили той модели сосуществования, которую могла предложить кабардинская элита. Об этом свидетельствует содержание письма правящего триумвирата Большой Кабарды (Мисост Касай* , Хатокшоко Мисост, Кейсин Кази) Екатерине II в связи с заложением на территории княжества российской крепости в районе Моздока. Озвучивая просьбу о том, «чтоб Ваше величество на Маздоке город строить приказать не соизволили б», правители княжества прибегли к традиционному и до того момента приемлемому для адресата аргументу — «за что мы принуждены будем остаться под державою вашего Величества до окончания нашего века» [10]. Далее, раскрывая свое понимание нахождения «под державою» ее Величества, авторы письма старательно пытались обосновать свою позицию. Так, они напоминали, что «издревле присяжными именуемся и для того ту нашу присягу и доныне наблюдаем безпорочно а как оной наш Моздок по прежнему у нас оставлен будет то мы еще вереность вашему величеству присягу свою возобновить должны а егда как о пожаловании нам Моздока... отказатца соизволите то в таком случае присягу свою придём в несостояние, чего прежние государи весма охраняли а за единой такой круглой городок живущих между двух морей день и ночь в приуготовности на конях сидящей народ потерять было весма непристойно ибо мы нижайшие вашему величеству продолжали свою службу безпорочно и толикое число нас народов... просим потерять не соизволите... а естли на Моздоке и в Мажаре (район современного Буденновска. — Т.А.) построены будут города то уже нам кабардинцам и жительствовать места не останетца, но разве толко по горам и каменистым местам себя подвергнуть имеем... и заподлинно сему вы поверить не можете однако напоследок усмотрите что мы такие места имеем аще нас господь бог сам не разобьет, то человеку разбить будет ника(к) невозможно толко за напрасно [нас] от вашего величества не отдалили бы ибо мы до скончания нашей жизни оставя Вашего величества никуда не отедем, но сверх того по желанию вашего величества верною нашею присягою (выделено нами. — Т.А.) уверим...» [10].
Разумеется, этот колоритный текст, отличающийся обилием переходов в диапазоне от манифестации лояльности до лукавой ламентации и ультиматума, заслуживает пристального всестороннего осмысления. Здесь же отметим черту, наиболее выразительно проступающую в послании черкесской элиты. Невзирая на начавшуюся открытую агрессию, она, следуя прагматике политического поведения (даже на уровне протокола не пренебрегая выработанной в предыдущий период риторикой), взывает к аргументам легко достижимого на ее взгляд консенсуса. При этом, будучи не первое десятилетие осведомленной об актуальности Белградского договора как документа, определяющего имперскую политику в регионе, она не апеллирует к его условиям, которые, казалось бы, могли в той ситуации послужить весьма действенным инструментарием для защиты своих интересов. Черкесские князья изначально могли отторгать его условия (хотя мы не располагаем источниками, в которых такая позиция выражалась бы прямо) как сформулированные по принципу sine nobis de nobis («о нас, но без нас»), и точно не рассматривали их как примарные в ходе своих многочисленных внешнеполитических инициатив с 1739 г. Более того, совершенно очевидно, что в предлагаемом modus vivendi инициаторы послания не допускали (по крайней мере, для себя) ни малейшего отклонения от традиционных форм внешнеполитического взаимодействия, в рамках которых их субъектность не подвергалась сомнению. Поэтому лексическим референтом этого текста выступает слово «присяга».
Черкесы и в последующем, невзирая на череду поражений и тяжелых потерь, продолжали настаивать на неприемлемости взаимоотношений, ограничивающих их самостоятельность. Примечательно, в этой связи, их заявление накануне самой кровопролитной в XVIII в. кабардино-российской военной кампании 1779 г., где указывалось, что «они никогда российскими подданными не были и если со времени царствования Иоанна Васильевича имели сношения с этим государством, то не как подданные и покорные царю, а лишь как конаки» [11: 102]. Такое самопозиционирование П.Г. Бутков спустя столетие проинтерпретировал в том ключе, что кабардинцы тем самым якобы ставили себя в «положении, чтоб их российская держава всегда предохраняла и защищала от их неприятелей, не требуя от них за то никаких жертв» [12: 51]. Разумеется, фактологическая канва, связанная с многовековым сосуществованием России и Большой Кабарды, определенно не согласуется с подобной «наивной» оценкой асимметричности (в пользу последней) взаимоотношений двух акторов кавказской политики.
За последующий относительно небольшой промежуток времени Кабарда испытала на себе ряд суровых ударов, болезненно отозвавшихся на всех сторонах жизни княжества. В ходе ожесточенной военной кампании 1779 г. феодальное ополчение черкесских князей безоговорочно уступило царским регулярным войскам. Аннексия северных районов, закрепленная вслед (и в результате этого), привела к потере более чем 2/3 территории Большой Кабарды. В 1791(2) г. Петербург по Ясскому миру добивается от Порты согласия на расчленение территории Черкесии и, в частности, ее ведущего княжества. Тогда линией разграничения двух империй была объявлена р. Кубань [8: 45]. Разумеется, такое решение не могло быть воспринято благожелательно в Черкесии. И все же в Петербурге чувствовали себя настолько уверенными, что в следующем 1793 г. решились на введение в Талостанеевском и Джиляхстанеевском княжествах, а также на правобережной (р. Кубань) части территории Большой Кабарды т.н. «родовых судов и расправ» [13: 10], направленных на «умножение зависимости» восточных черкесов.
Такие изменения означали, что с этого времени к аннексиям и вооруженному подавлению сопротивления в качестве эффективных опций имперского утверждения в регионе присовокупляется неприкрытая интервенция в институциональное пространство трех восточночеркесских княжеств, направленная на форсированный демонтаж его основ. До конца столетия имперские усилия в этом направлении были весьма настойчивы и их разрушительные последствия для Кабарды все ощутимее. И все же устойчивости княжества к перманентно нараставшему неблагоприятному воздействию хватило на то, чтобы император Павел в мае 1800 г. вынужден был признать, что кабардинцы «находятся больше в вассальстве российском, нежели в подданстве» [12: 562]. Однако такой констатации, как показал ход событий, было недостаточно для смены генеральной имперской установки, в принципе не допускавшей сохранения региональными политиями своей субъектности в долгосрочной перспективе. Упорная нацеленность на демонтаж черкесских институтов предельно обнажила целеустановку имперского продвижения, что послужило толчком, катализировавшим поиск новых способов самосохранения. Хотя имперского ресурса хватило на то, чтобы купировать инициативы черкесских князей в это время и упредить зарождение массового движения посредством нейтрализации наиболее активной части недовольных в 1794 г., со временем ситуация существенно поменялась.
