Мемуары барона Леона де Марикура «Сен-Сир и Иерусалим

Мемуары барона изданной в Париже в 1868. Это страшный рассказ непосредственного свидетеля драмы, мученичества и смерти черкесов на острове Кипр, где те оказались, изгнанные со своей родной земли. Не поленитесь и прочтите.

Итак:
«Со времени нашего прибытия на Кипр уже говорилось об отправке Турцией огромного числа черкесских переселенцев, попросивших у Порты приюта под предлогом общности веры. Этих переселенцев описывали как диких, занимающихся разбоем людей; рассказывали, что одно черкесское поселение, размещенное на берегах Карамании, совершило там такие грабежи, что местные жители вынуждены были взяться за оружие и истребить своих неблагодарных гостей. Впридачу, эти чужеземцы должны были привнести на Кипр зародыши тифа, чумы, проказы и двадцати других болезней. Одно лишь имя черкесов отпечатывало ужас на лице всех наших бравых островитян; поговаривали о том, чтобы переселиться после прибытия эмигрантов, отправиться в горы; самые храбрые демонстративно чистили до блеска свое оружие и обещали дорого заплатить за свою жизнь. Все заверяли, что остров, до той поры достаточно спокойный, чтобы одинокий и ночной путешественник не имел иного оружия, кроме своего хлыста или своей палки, окажется наводненным разбойниками, опустошенным убийствами и грабежами, если только эпидемии, завезенные из Черкесии, оставят кого-нибудь, чтобы того убить или обворовать. Полный Ричард покрывался зеленью и на глазах худел; его жена ежедневно являлась поплакаться к моей матери, которая насмехалась над ней, не имея возможности ее успокоить, Питер смеялся, но деланным смехом, Телесфор был недовольным, Базилаки очень тихо стонал. Все поочередно являлись просить моего отца отвести опасность и он пообещал им, под этим давлением, сделать со своей стороны все возможное. Эти страхи не были беспочвенными, хотя и являлись преувеличенными трусостью киприотов…

Эта индустрия, сперва запрещенная, приобрела значимость сразу же как пришли к убеждению, что черкесов убивали лишь голод и тяготы. Иные отправлялись рыскать на побережье среди мертвецов, подобно стервятникам на полях сражения, и расстилали на песке, чтобы высушить
перед тем как их унести, бараньи шкуры, одежды и циновки, принесенные волной. Чрезмерная худоба черкесов отталкивала бродячих собак и даже акул, в изобилии остававшихся на рейде.Однажды вечером, когда смертность была наибольшая в Карантине, мы услыхали поздней ночью радостные звуки нестройной музыки, раздававшейся между Мариной и Ларианой, у древнего порта. Эта музыка продолжалась и утром следующего дня, потому мы подошли к этому месту, мой дядя и я, и увидели, что та исходила из двух палаток, где многочисленная группа турецких мужчин и женщин, похоже, предавались всем излишествам радости и кутежа. Наведя справки, мы узнали, не без изумления, что таким вот образом праздновалась тройная свадьба трех турок с таким же числом черкесских женщин. Две из этих несчастных умерли на следующий день. После прибытия «Стремительного» черкесы продолжали умирать в Карантине, но турки готовились к отплытию; погребальная служба исполнялась если не пристойно, то по меньшей мере по всем правилам и мы более не видели повторений сцен ужаса, что я попытался описать. Тем не менее штабеля трупов на берегу моря, напротив лазарета никак не уменьшались. Мудир подал в отставку, что избавило Жоржа от желания его задушить, а Калед-бей отправился в иной пашалык.

Дабы покончить с этими несчастными черкесами, вот в каких обстоятельствах я увидел их в последний раз. Приблизительно через три недели после их прибытия я вышел с мессы, утром, вместе с моим отцом, моей матерью и Флавией; эти последние, видевшие до сих пор разве что мертвецов, принесенных волной, высказали желание поглядеть на живых черкесов и мы отправились в Карантин. Там стояла длинная вереница арб. Арба, единственный местный транспорт, являет собой маленькую телегу, состоящую из основы, на которой приспосабливаются две стенки и дышло; все держится на двух колесах, сделанных из связанных штырями кусков дерева и имеющих скорее многоугольную, чем круглую форму. Эти повозки тащатся двумя быками. Нам сказали, что переселенцев переправят в Никозию. Многие повозки уже были загружены; на каждой из них были четверо человек.
Большая часть из них была в столь же достойной жалости состоянии, что и в день их прибытия.Некоторые, напротив, почти поправились, среди прочих большой мальчик, казавшийся в восторге, подносил свертки каждого и кого считал в состоянии его услышать. Он жал руку всем турецким солдатам, охранявшим Карантин и поднялся в арбу с тремя тоже поправившимися женщинами. Этим четверым казалось, что они отправляются на гулянье. С одной арбы спустили бедную женщину, сочтя, что она не проживет и нескольких часов, но еще сохранившую силы знаками попросить, чтобы ей отдали совсем маленькую кладь, что она имела в повозке. Ее отнесли к стене Карантина на связке тряпья. Когда все арбы были загружены, ездовые стеганули своих быков и длинная вереница повозок тронулась, трясясь, теснясь, подпрыгивая на булыжниках, сообщая самые ужасные толчки умирающим, чьи бедные головы, видно было, ударялись о дощатые стены… Все исчезло на наших глазах, позади монастыря. У морской службы оставались лишь от десяти до двенадцати умирающих, распростертых вдоль стены Карантина, близ бедной женщины, которую на наших глазах спустили с арбы. Один мужчина подошел, приподнял тряпье, что их покрывало, толкнул их ногой и так как один из них больше совсем не двигался, приказал принести маленькие носилки, чтобы отправиться похоронить его. Вечером все последовали по тому же пути и Карантин вновь впал в привычную тишину и уединение.Так завершился для меня этот страшный эпизод, воспоминание о ко-тором часто нарушает мои ночи бессонницей, и ужасным подробностям которого я следовал с самым скрупулезным вниманием. Триста сорок переселенцев отправились по пути в Никозию. Нам поведали неслыханные детали этого переезда, продолжавшегося от восьми до десяти часов. Более пятидесяти несчастных испустили дух в пути из-за трясок повозок; ездовые сделали то, что и капитаны кораблей; они выбросили тела за борт, на дорогу, где те оставались, покуда какие-нибудь путники не отнесли их в овраг и не накрыли камнями.

Два месяца спустя, в Никозии, мы встретили троих, абсолютно выздоровевших черкесов, сидевших у ворот воинской части. Они сохранили их красивый костюм и их оружие; это были великолепные мужчины. Они никак не напоминали скелеты, кои мы столь долго лицезрели, но на их мужественных лицах царило печальное и обескураженное выражение. Какие чувства любви, какие надежды могли сохраниться у выживших в таком бедствии? Верховный священнослужитель франсисканцев Никозии, с которым мы были, сказал нам, что включая мужчин, женщин и детей, осталось от двадцати пяти до тридцати черкесов. Если меня покинет красноречие, чтобы описать страдания этих несчастных, пусть эти очень точные цифры окажутся более сильными, чем мои слова.

Всего-навсего тридцать! Это все, что осталось от трехсот сорока, покинувших Ларнаку, от тысячи ста тридцати трех, там высаженных на берег, от по меньшей мере трех тысяч, погруженных на корабли в Константинополе. Всего-навсего тридцать! Таково было гостеприимство, что в октябре тысяча восемьсот шестьдесят четвертого года Турция великодушно оказала своим храбрым и несчастным единоверцам из Черкесии!Страшная вещь! Память о черкесах похоже стерлась у местных жителей почти тотчас после их отъезда.
По нашему возвращению со Святой Земли, приблизительно шесть недель после последних событий, мною поведанных, о них в Ларнаке более никто не говорил. Всякий след их присутствия исчез, за исключением нескольких ружей, что умелые греческие оружейники позаботились заполучить по блату и нескольких меховых шапок, лежавших на пляже.

Морские бури выровняли холмики, возведенные над трупами, что принесло море, большие осенние дожди превратили в болото места, где были захоронены мертвецы из Карантина. Было сожжено все их тряпье и от этого многочисленного рода доблестного и сильного племени, которое после того как мужественно защищало свою землю от чужеземца, удалилось в изгнание, чтобы не видеть свое унижение, более ничего не осталось! Даже память о них не сохранится в будущем, ужас их страданий возбудит скорее отвращение, а не сострадание и если через несколько лет с удивлением обнаружится чрезмерное скопление человеческих останков, зарытых на несколько дюймов под гальками, возможно, никто не сможет сказать: «Эти останки принадлежат мужчинам, женщинам и детям, подвергнутым гонениям варварством, предпочитавшим изгнание рабству и верившим законам гостеприимства! Пусть эти останки, разбросанные по кипрскому пляжу, станут молчаливым свидетельством человеческой жестокости и отупения, пусть они до скончания времен взывают к мщению этим жестоким победителям и этим несуразным палачам!

По нашему возвращению со Святой Земли исчезли также три корабля-гроба, три брига, привезшие черкесов. Заразность этих судов была такова, что от них пахло в море на расстоянии в более трех сотен метров, когда дул ветер; впрочем, там нашли несколько трупов, скрытых в балласте. Сцены ужаса, чьими свидетелями были эти суда, не должны были закончиться с отъездом черкесов. Экипажи бригов, все настигнутые тифом, высадились на берег, оставив эти корабли под присмотром одного юнги. Об этом юнге, коему не оставили никакой шлюпки, позабыли и более чем через пятнадцать дней обнаружили на палубе одного из бригов умершим от голода. Я был бы рад, если бы мне сообщили, что эти дьявольские суда были сожжены, но я так никогда и не смог узнать, что с ними стало».

Статьи:

Благородство и честь черкесов

Зеленский объяснил нежелание оскорблять Путина

Песков объяснил смертность от COVID-19 в России эффективным здравоохранением

Песков заявил, что олигархов в России не существует

Турция открывается не для России

План восстановления экономики включает новые меры поддержки на 430 млрд рублей