Аскер Панеш: Историческое сознание адыгов как синтез накопленного опыта

Героический нартский эпос является значительным памятником духовной культуры адыгов, относящимся к самым древним эпосам мира. Нартский эпос бытует у многих северокавказских народов, в частности, у абхазцев, карачаевцев, балкарцев, осетин и отчасти у ингушей, чеченцев, дагестанцев. На сегодняшний день недостаточно исследованной проблемой является сам процесс формирования нартского эпоса: механизмы отбора, иерархизации, редукции и компрессии жизненного материала [1: 352-364].

С древних времен у адыгов связь с окружающим миром достаточно явственно проявлялось в форме мифологизированных представлений. В обществе эпос выступает как способ хранения информации, «важнейший источник коллективных исторических воспоминаний» [2: 83]. Благодаря эпосу в сознании адыгов закрепились представления о территории расселения. В то же время «четко осознавалось наличие соседних, живущих рядом народов, контакты с которыми приводили не только к столкновениям, но и к взаимодействию» [3: 83].

В сообществе нартов непререкаемым авторитетом пользовались старшие, быт которых был пронизан героикой боевой жизни. Таким образом, главной, устанавливающей идеей эпоса становится героический характер деяний. Воин служит эталоном мужского поведения, его воспевают в песнях и прославляют в сказаниях.

Способность мыслить по мифологическому типу, инвертировать мифические образы в повседневную жизнь была особенностью адыгского общества. Английский путешественник Джеймс Бэлл приводит интересный случай, свидетельствующий о мифологических представлениях адыгов. «Когда наши гребцы следовали вдоль берега, они запели живую песню, адресованную царю рыб. Здесь, говорят, прячется в пещерах скал животное, которого именуют морским медведем» [4: 81-82].

В XIX в. в условиях войны происходило возрождение утраченных воспоминаний. Сказания передавали из поколения в поколение исторический опыт, уроки нравственности. В сущности, эпос стал неписаным сводом законов, сформировавшим кодекс поведения, нравственные нормы адыгов – адыгэ хабзэ.

В историческом сознании синтезируется накопленный опыт многих поколений. Ярким примером бережного отношения к событиям исторического прошлого может служить память о греко-византийцах, сохранившаяся у адыгов еще в XIX в. Существовали предания о пребывании среди адыгов греков – «урыма», принесших им христианство.

В годы военного противостояния с экспансией царизма обострилась проблема отношения к остаткам исторического прошлого (сооружениям, древним захоронениям, барельефам и т.п.). Французский путешественник Тебу де Мариньи, неоднократно посещавший Черкесию в 1823-1824 гг., отмечал, что к сохранившимся памятникам исторического прошлого адыги проявляли почтение [5: 130]. Для черкесов эти памятники служили доказательством древности происхождения и прав на занимаемую территорию.

Многие иностранцы, находясь на территории Черкесии, проявляли коммерческий интерес к памятникам старины. Раскапывание погребений черкесы считали посягательством на память предков, владевших этой страной.

Борьба за независимость стала для адыгов испытанием их сил возможностей. В неравной борьбе с царизмом приходило осознание консолидации всех социальных групп адыгского общества. Такой консолидирующей силой стала национальная идея, позволившая адыгам в условиях войны подняться на более высокую ступень сплоченности.

Джон Лонгворт – корреспондент английской газеты «Таймс», посетивший Черкесию в 1839 г., описал интересный случай отношения адыгов к месту захоронения погибшего героя. «Когда мы направились к потоку их подножий, черкесы, несомненно, вдохновленные «гением места», вдруг непроизвольно разразились заунывным и жалобным стенанием о каком-то погибшем вожде…[6: 78].

Следует отметить, что в условиях войны слагались новые песни к тризне по погибшим. Джеймс Бэлл, живший среди адыгов в течение трех лет, зафиксировал много удивительных нюансов исторического сознания черкесов. Так, он записал песню, услышанную им на тризне. «Утром он вышел из дома для заключения мира, а вечером его принесли завернутым в саван. «Хвала Богу, – закричала его мать, – за то, что ты пал на поле чести, а не в поисках добра!» [7: 189].

В немногочисленных записях эпохи Кавказской войны отразились традиционные моральные нормативы поведения черкесских воинов. В сознании адыгов прочно закрепилась значимость гибели «на поле чести». В условиях борьбы за независимость складывалась система ценностей, в которой оказались тесно связанными трагедия Кавказской войны, мировоззрение ее героев, мотивы, вдохновившие безымянных авторов к созданию историко-героических песен [8: 31].

Глубокий анализ исторической специфики адыгских песен дан А.-Г. Кешевым. «Черкесская песня, прельщаясь более всего земною славою, призывала к ней всех, владевших конем и винтовкой, одаренных пылким умом и неугомонным честолюбием» [9: 134].

В годы войны в глубинных пластах народной памяти возникали жанры героического панегирика и «обрядового плача». «Поэтому, – отмечал А.-Г. Кешев, – нет надобности особенно распространяться о том, что и песни адыгов не могли естественно сделаться ничем иным, как воплощением того же господствующего духа: нельзя характеризовать их иначе, как поэзией наездничества, панегириком доблестных мужей, прославившихся между адыгов в различные эпохи исторического их существования» [10: 136].

Сложные перипетии Кавказской войны, несомненно, оказывали влияние на сознание адыгов. Тем не менее, даже в этих условиях первостепенное значение они придавали неукоснительному соблюдению традиций.

В XIX в. Черкесия испытала колоссальное напряжение сил. Военные акции царских войск, политические козни Англии и Турции создавали напряженное военно-политическое положение. В ходе военных действий менялась среда обитания, разрушались привычные представления и нормы жизни. При этом осознание своей принадлежности к этнической общности оставалось неизменным. Неизменными оставались также представления адыгов о себе, о древности своей истории.

Поэтому в борьбе за независимость адыги защищали не только свою землю, но и достоинство национальных традиций. Получая все больше информации о представителях другой культуры, адыги все больше задумывались над вопросом, что значит быть адыгом?

В исторической памяти адыгов сохранились многие образы, дающие четкое представление о наших предках, живших в сложных условиях XIX в. Один из ярких деятелей адыгского просветительства С. Хан-Гирей оставил нам собирательный образ авторитетнейшего бжедугского лидера, князя Пшекуя Ахеджакова. Во время последней встречи с ним Хан-Гирей обратил внимание на две важнейшие его черты: «Благородные поступки и мужественные подвиги приводили его в восторг, а всякая низость и подлое малодушие – в сильное негодование» [11: 543].

Длительная, изнурительная и ожесточенная война повлияла на самосознание адыгов. В воспоминаниях русского разведчика Ф. Торнау, оказавшегося в плену у адыгов, встречается интересное описание его прощания с черкесским предводителем Хаджи Джансеидом. «Вспомни обо мне с меньшей горечью, когда позже, между своими, ты встретишь на своем пути столько же расчета, хитрости и обмана, как у черкесов, – сказал Джансеид барону. – Вся разница в том, что у нас чаще всего бьют пулею или кинжалом, а у вас убивают человека коварными словами да грязным пером» [12: 290].

Основу ментальных установок адыгов составляет мировоззренческая основа – отношение к природе, к труду и богатству, к власти, к господству и подчинению, к праву и обычаям. К важнейшим составляющим мировоззрения адыгов относятся также свобода, долг, честь и справедливость.

Дж. Лонгворт обратил внимание на один феномен адыгского менталитета: какой смысл вкладывали черкесы в понятие «слуга». Англичанин с удивлением отмечал, что в сознании черкесов доминировала идея служения. Черкесы восхитительно справлялись с конкретными обязанностями, – писал Лонгворт, – как будто они занимались этим годами, но вели себя как важные персоны. Здесь следует обратить внимание на одно важное замечание Лонгворта о том, что оказание услуг не противоречит понятиям адыгов о независимости. «Какова бы ни была форма прислуживания, в глаза европейцу сразу бросается свободная манера их общения со своими господами, такая, какая для простого народа в нашей собственной среде в подобных ситуациях была бы, думается, недопустимой» [13: 39].

Тонкий знаток адыгской психологии Адыль-Гирей Кешев, оценивая характер служения у черкесов отмечал: «Даже простые крестьяне не заискивают ничьего расположения, ничьей благосклонности, в том числе и своих господ, от которых зависит их жизнь, напротив, они всеми силами стараются высказать явное невнимание и самое убийственное равнодушие и к ласкам и к угрозам» [14: 185].

На эту особенность поведения обратил внимание известный историк дореволюционного периода Н. Ф. Дубровин. «Каждый оборванный горец, – писал он, – сложив руки накрест, или взявшись за рукоять кинжала, или опершись на ружье, стоял так гордо, будто был властелином вселенной» [15: 547].

В период военного противостояния с царизмом значительно изменились представления адыгов об окружающем мире, о странах, входивших в систему международных отношений. В зависимости от складывавшейся геополитической обстановки и внутренней социально-экономической ситуации отношения адыгов с сопредельными государствами складывались по-разному и имели неоднозначный характер. Одни из этнотерриториальных групп адыгов оказывались так или иначе в сфере влияния России, а другие – Турции. Вместе с тем адыги не располагали исчерпывающей информацией о международном положении и расстановке политических сил.

Весьма своеобразными были отношения адыгов с Турцией, с которой они традиционно поддерживали торговые и религиозные связи. Признавая могущество султана и его роль в мусульманском мире, адыги считали себя неподвластными Порте.

В годы военного противостояния с военной экспансией России, благодаря активной пропаганде турецких эмиссаров, у адыгов сложилось убеждение, что Турция самая большая и могущественная держава, способная оказать им значительную военную помощь. Однако обращения адыгов к Порте в большинстве случаев оставались безответными, турецкое правительство больше заботилось о собственных интересах.

В исторической науке неплохо изучены проблемы взаимодействия адыгов с Турцией, Англией и Францией в период Кавказской войны. Гораздо менее изучены тонкие пласты исторического сознания адыгов, их внутренний мир в период тяжелейших испытаний, выпавших на их долю.

В последние годы усилиями этнологов, фольклористов и культурологов проделана значительная работа по изучению устного народного творчества адыгов. Скрупулезное изучение сюжетов фольклора открывает для исследователей возможность проникнуть во внутренний мир адыгов в экстремальных условиях военного противостояния. Практическая ценность этого направления состоит еще в том, что в сознании наших потомков восстанавливается связь времен, и намечаются перспективы обретения ими подлинной идентичности [16: 86].

Историко-героические песни дают нам заряд духовной энергии, который так необходим для самообновления и развития народа.

Литература:

1. Путилов Б.Н. Фольклор и народная культура: In memoriam. СПб., 2003.
2. Шеуджен Э. Адыги (черкесы), XIX век: опыт применения историко-антропологического подхода. – Москва-Майкоп, 2015.
3. Там же.
4. Бэлл Дж. Дневник пребывания в Черкесии в течение 1837-1839 гг. – Т.1. – Нальчик, 2007.
5. Мариньи Т. Путешествие по Черкесии. – Нальчик, 2002.
6. Лонгворт Дж. Год среди черкесов. – Нальчик, 2002.
7. Бэлл Дж. Указ. соч.
8. Кажаров В. Х. Песни, ислам и традиционная культура адыгов в контексте Кавказской войны // Адыгские песни времен Кавказской войны. – Нальчик, 2014.
9. Кешев А.-Г. Характер адыгских песен // Избранные произведения адыгских просветителей. – Нальчик, 1980.
10. Там же.
11. Султан Хан-Гирей. Избранные труды и документы. – Майкоп, 2009.
12. Торнау Ф. Ф. Воспоминания кавказского офицера. – М., 2000.
13. Лонгворт Дж. Указ соч.
14. Кешев А.-Г. Записки черкеса. – Нальчик, 1988.
15. Дубровин Н. Ф. История войны и владычества русских на Кавказе. СПб., 1871. – Т. 1.
16. Кажаров В. Х. Указ. соч.

Вестник науки АРИГИ №16 (40) с. 105-108.