Черноморское побережье Кавказа и его чешские поселенцы в чешских литературных источниках конца ХIХ – ХХ вв.

До наших дней дошло очень мало архивных материалов, повествующих о первых годах жизни чешских поселенцев, появившихся на российском Кавказе с 1870-х гг. Поэтому весьма ценными в наше время являются художественные произведения некоторых известных деятелей чешской литературы того времени, написанные под впечатлением их поездок на Кавказ и посещения там своих соотечественников, а также воспоминания и дневники кавказских чехов. Для современного историка ценными являются наблюдения быта чешских поселенцев, вообще этнографические зарисовки, а также описания местностей, которые находим в этих произведениях, впервые вводимых в отечественное славянское источниковедение.
Сын самого известного кавказского чеха – агронома Черноморского округа Франца (Федора) Гейдука (1832 – 1890) – Ярослав Гейдук (1863 – 1918) , впоследствии, как и отец, агроном, а во время Первой мировой войны – знаменосец Чешской дружины, созданной в российской армии добровольцами-чехами, в 1910 г. в новороссийской газете «Черноморское побережье» вспоминает о своем приезде с матерью и братом Владимиром в Новороссийск. Его отец в город приехал еще в 1867 г.; свою семью он вызвал туда в 1870 г.
Военная шхуна «Бомборы», на которой ехали мать и сыновья Гейдуки, везла из Одессы, с заходом в Ялту, чешских переселенцев. Сами Гейдуки ехали из Полтавы (очевидно, сели на шхуну в Ялте). После многих дней плавания, вспоминает Ярослав Гейдук, показалась «мощная синяя гора» Дооб, а вскоре «сбоку вырос исполинский, дикий лесистый хребет Мархотх». Везде был лес и никаких признаков жилья, и лишь подойдя поближе, на берегу «показалось несколько разбросанных, крытых камышом, мазанок, казалось, без всяких улиц», среди них – «крохотная церковка с зеленым куполом», а выше, на горе – «круглая башня с…темными бойницами для пушек»; на берегу – длинное здание «морской станции» (морвокзала), или адмиралтейства. Это и был Новороссийск – «столица целой окраины огромного государства», с иронией восклицает Ярослав. За адмиралтейством была широкая улица «с оврагом посредине», далее – базар; и это уже была окраина города, вспоминает Ярослав Гейдук.

В этой же статье Ярослав Гейдук описывает встречавшего их после более чем двухлетней разлуки отца – агронома Франца Гейдука: «Это был тогда высокий, стройный, широкоплечий мужчина, скорее сухощавый, в лучших летах (37 лет), полный сил и бодрости. Четырехугольный славянский лоб, нависшие лобовые кости и брови, из-под которых бойко и точно вдаль смотрели чистые, светлые взоры, строгий, несколько громоздкий черногорский нос с горбинкой, темно-русая борода клином, как у Некрасова…»
Кстати, огромная заслуга Ярослава Гейдука состояла в пропаганде среди чешских поселян эффективных методов хозяйствования. Он был не просто окружным агрономом, но и активным публицистом (в частности, является автором ряда специализированных трудов: «Филлоксера в России» (Тифлис, 1882); «Черноморская губерния в сельскохозяйственном отношении» (Тифлис, 1886); «Виноград и виноделие в Черноморском округе» (Екатеринодар, 1893) и др.
Чешский этнограф Ян Ауэрган, посетивший в сентябре 1913 г. чешские села Мефодиевку, Кирилловку и Владимировку, расположенные вблизи Новороссий­ска, пишет о том, что в лице Я. Гейдука «Цемесская долина нашла своего поэта», цитируя его стихотворение, напечатанное в киевской газете «Чехослован»:

Как прекрасна наша долинка,
Словно райские врата,
Словно чешская панночка,
Надев фату в день свадьбы.
Весь мир ею любуется,
Тем, как окружили ее горы,
Сам Мархотх утопил в нее
Свои туманные столетние взоры.
Черкес склонился над ней,
Гузова [гора] тайком к ней
крадется,
Чтоб глянуть, как наша
панночка
В зеркале залива отражается.
Отражается и улыбается,
Розы цветут на ее лице,
И солнышко украшает ее виски
Вуалью мерцающей зари.

У известного чешского поэта Адольфа Гейдука (1835 – 1923), брата Франца и дяди Ярослава Гейдуков, есть цикл стихотворений «Из путешествия на Кавказ» (1885), который он написал под впечатлением своей поездки в Крым и на Кавказ в 1884 г. Сборник этот Адольф Гейдук посвящает «своему племяннику Ярославу Гейдуку в Цемесской долине Черноморской». Путешествие свое поэт предпринял в очень тяжелый для него период жизни – после смерти своих двух маленьких дочерей, поэтому тема боли и утраты пронизывает практически все произведения цикла…
В стихотворении «Утро в Цемесской долине» (именно в этой долине вокруг Новороссийска располагались несколько чешских сел) лирический герой ревниво глядит на своего более удачливого соседа-соперника, виноградная лоза которого своими «небольшими гроздьями раньше позвала на пир» гостей – у соседа урожай собран и вино готово раньше. Здесь же сказано, что лоза эта растет, «на дуб вскарабкавшись» – поэт подметил древний обычай сажать виноградную лозу вблизи раскидистых деревьев, чтобы она могла опираться на их ствол и ветви. В некоторых местностях на Кавказе, в частности, в Грузии и Абхазии, виноград до сих пор высаживают в садах возле деревьев. Часто такими деревьями-подпорами выступает шелковица, слива, изредка – хурма. При таком способе не требуются ни виноградные колья, ни шпалера. Но главный экономический эффект состоит в том, что нет нужды выделять землю, которая в горах на вес золота, отдельно под виноградники. Кстати, один из крупных сочинских землевладельцев Александр Верещагин (1850 – 1909), брат художника В. Верещагина, в своих «Путевых заметках по Черноморскому округу» (1874) писал, что впервые шпалера была использована на виноградниках Черноморского побережья по плану именно Франца Гейдука.
В этом же стихотворении автор наблюдает картину, которая вроде бы более подходит для центральных районов России, чем для окрестностей Новороссийска: по дороге, вдоль «богатырских могил» (очевидно, речь идет о могилах воинов-черкесов, павших в битвах с русскими войсками), едет тройка, на дуге звенит колокольчик, а с пастбища слышен «мечтательный и печальный» звук балалайки…
В стихотворении «В чешском селе на Кавказе» поэт обращается к своим соотечественникам: «Неужто вы, покинувшие родину и родные могилы, думаете…что достигли уже своей вечной цели – покоя?» И сам же отвечает, рисуя весьма безрадостную перспективу для поселенцев: «Оглянитесь на смешенье народа вокруг! Вы – свободные люди, но дети ваши станут рабами…», несмотря на то, что здесь, на Кавказе, земля щедра и изобильна: что дашь ей, она воздает сторицей; лещина и виноград оплетают дома, а «под Мархотским хребтом вечная весна чередуется с летом», в отличие от «худых лугов в сердце Чехии».
В этом же произведении идет речь о том, что «нивы и долины на Кавказе» чехи вспахивают «легким плугом» . Вероятно, здесь автор подметил характерную особенность плугов, принесенных на Кавказ именно чешскими поселенцами. Этот факт отмечался даже во Всеподданнейшем отчете о состоянии Черноморской губернии за 1897 г.: «Так, несомненной заслугой чехов-поселян является введение удобрений полей и легкого рухадловского плуга, столь важного для почв западной части [Черноморской - В.П.] губернии».
Стихотворение «Осенние ночи в Цемесской долине на Кавказе» имеет подзаголовок – «Перед возвращением домой». В нем автор вновь желает, чтобы осенняя ночь прислала его землякам, живущим вдали от родной Чехии, сон «о возвращении в родные луга» и «нивы над Влтавой», и просит ее выполнить этот сон когда-нибудь хотя бы их детям…
Сумрачные нотки преобладают и в стихотворении «У высокого кургана»: здесь река Цемес «пенится гневом», а «черкес, растворившись во мраке… вопиет о мес­ти». Здесь на западе рождается буря, наступает на Цемесскую долину со стороны Волчьих ворот, где она «держала совет» с Моряком – именно так доныне в Новороссийске называют сильный западный ветер с моря. Кстати, название ветра «Моряк» встречается в стихотворениях цикла 9 раз, и всегда без перевода и какого-либо объяснения – просто русское слово транскрибируется по-чешски и пишется с прописной буквы.

А в поэзии «Без цели» речь идет о бедном пассажире утлой лодки и его жене, которые «за счастьем спешили на Кавказ… стремились в новый край», но Моряк разбил корабль о скалы, и на следующее утро на спокойной морской глади уже плавали лишь два трупа бедных «гостей» …
Очевидно, буйство новороссийских ветров соответствовало угнетенному состоянию поэта: и в других произведениях цикла появляется Моряк – «полный бешенства» («Буря на море, буря в душе» – здесь поэт пишет о том, что душа его – отца, потерявшего ребенка, – страдает намного больше, чем «бичеванная бурей» поверхность моря); он «ревет», хочет все, что в море, «забрать в плен» («Во время бури»); а в стихотворении «Во время штиля» Моряк успокаивается вместе с Бураном, но в душе покоя нет, потому что знает, что скоро «эти два беса моря» вновь «ударят в грудь своей яростной рукой». Возможно, что Бураном (это слово, как имя собственное, поэт тоже использует без перевода, лишь смягчив его звучание чешским звуком (ш): Buшan, хотя в стихотворении «Во время бури» используется прямая транскрипция – Buran) поэт называет печально знаменитый новороссийский норд-ост, бора (налицо даже определенное фонетическое сходство) – сильный северо-восточный ветер, который действительно часто схлестывается с Моряком как раз над городом.
Несомненно, кавказскими впечатлениями навеян сюжет романтически чувственной поэ­мы Адольфа Гейдука «На волнах» (1890) . Поэма посвящена «брату Бедржиху в память о пребывании в гостях на Кавказе». Здесь, вероятно, впервые в российской историографии о чешских поселенцах на Кавказе, отметим еще одно, скорее всего, семейное, имя известного агронома Франца Йозефа Гейдука – Бедржих.
Вот краткое содержание поэмы: лесничий в Чехии получает письмо от своего друга, живущего на Кавказе, чтобы тот ему прислал его дочь Эву, которая жила у лесничего. Тяжело было семье лесничего прощаться с девушкой, но еще тяжелее была ее разлука с возлюбленным Иваном. По прось­бе отца, Иван провожает Эву к берегу Черного моря, где отдает ее под охрану капитана, друга отца девушки. На корабле Эве должен прислуживать молодой матрос Саша (у автора, вероятно, в силу какой-то ошибки, «Sаsа» («Шаша»). Увидев, как Эва скучает по родине, Саша дарит ей пихту в цветочном горшочке и вообще старается ее всеми силами развеселить, но безуспешно. Со временем, однако, это ему постепенно удается, и Эва даже обратила внимание, что Саша чуть похож на ее Ивана. Саша постепенно даже начинает девушке нравиться, а сам он тоже полюбил ее. Как-то на море поднялась страшная буря, корабль пошел ко дну, и Саша, рискуя жизнью, спасает Эву на маленькой лодке как раз в тот момент, когда за ней приезжает ее отец. Во время бури Саша был тяжело ранен, и скоро он умирает. Эва снова затосковала. На могиле Саши она посадила пихту. Через некоторое время за Эвой на Кавказ приезжает Иван, который не смог жить без нее в Чехии, и увозит ее обратно. Между тем, отец Эвы умирает. Его хоронят вмес­те с другом капитаном, чье тело разгневанное море выбросило на берег. Иван живет с Эвой долго и счастливо. У них рос сын, и они часто вспоминали Кавказ, Сашину верность и своих умерших родственников.
В другом поэтическом сборнике Адольфа Гейдука, «Птичьи мотивы» (1897), есть стихотворение «Сибирянка». Его лирический герой, маленькая птичка, говорит сам о себе: «Я прилетел с (берегов) Амура!» Стихотворение написано уже после смерти брата Франца, который умер на Дальнем Востоке (осенью 1884 г. Франц Гейдук принял предложение Приамурского генерал-губернаторства заняться обустройством этих земель и переехал на Дальний Восток; напомним, кстати, что в том же году к Гейдукам в Новороссийск приезжал и Адольф Гейдук; Франц Гейдук умер 7 июля 1890 г.; считается, что похоронен во Владивостоке). И вот автор просит птичку, прилетевшую к нему из далекой Сибири: «Если слетаешь к водам Сахалина, у моря там увидишь молодую рощу, в ней, в тени златоглавых берез, каменное надгробье, а на нем – крест. Там, после тщетных житейских устремлений, спит одиноко мой дорогой брат, оставив своих детей на Кавказе, – поприветствуй его стократ!» Если Адольфу Гейдуку было известно место погребения Франца Гейдука, то, возможно, он похоронен на Сахалине? Автор пишет, что брат его уехал на Дальний Восток «искать счастье для своих родных», но, как «раненная птица – умер на волнах» (действительно, Франц Гейдук умер на корабле, по пути из Сахалина во Владивосток). Дальше автор просит птичку, чтобы она его поручение отнесла детям и внукам брата Франца, в Новороссийск, «где воет Моряк, плачет Цемес и шумит яворовый лес». В стихотворении упоминается и сын Франца Гейдука Ярослав: «Где мечтательный сын идет за плугом, пестует виноградники и сад, пока солнце в золотом полукруге не уйдет за Мархотские холмы спать». И вот – последняя прось­ба, высказанная поэтом птичке: «После долгой зимы пробуди к весне чешский народ там, у подножий (гор)! Ты жаждешь уж стать на крыло – так взнесись в небо! С Богом!»
В 1874 году Кавказ посетил дру-
гой известный чешский поэт, писатель и журналист – Сватоплук Чех (1846 – 1908). Под впечатлением этой поездки была написана эпическая поэма «Черкес» (1875). Герои поэмы, двое казаков – юноша и старик, едут по лесу где-то недалеко от Новороссийска, где теперь все пусто и безлюдно, но еще недавно «вздымался дым» черкесских аулов, на солнце играли их шлемы и щиты, звенели сабли и трепетали на ветру бурки храбрецов из «рода шапсугов и натухайцев». Старый казак рассказывает своему спутнику о недавних боях с черкесами, гордится тем, что «упрямство язычников» было сломлено, и даже жалеет, что сейчас его ружье «дремлет в чехле». Заметив грусть своего молодого товарища, он спрашивает о ее причине. И молодой казак начинает свой рассказ: как-то раз он заблудился в «глубине новороссийских лесов» в долине Цемеса и попал в чешское село Мефодиевку.
Казак описывает, как выглядело село: вдоль жердей и тынов тянулись баклажаны, вился плющ и лесной хмель. Низкие хаты, выстроившиеся в ряд, «построены людьми из чужой страны, из дальних чешских земель, там, где-то на западе».
Казак полюбил девушку Людмилу, дочь старого Явора, и стал часто приезжать к ним. Там он слушает рассказы старика о его далекой родине, которой тот гордится и нивы которой хвалит, а сам рассказывает чешскому семейству о «жизни казацкой, о черкесской злобе». Явор показывает казаку старые книги, в которых написано, что раньше Чехия возвышалась над другими странами, «словно роза, что высится над другими цветами», что были чешские земли славны своим богатством, силой и умом. А теперь – «чех нищ, он скитается по чужим полям за куском хлеба…» Людмила просит казака, чтобы тот рассказал ей о черкесах, «синих горах и черных лесах», и он рассказывает ей «о бора, осенью воющем в новороссийских долинах», и о горцах, люто бившихся с казаками. Но скоро девушка почему-то остывает к казаку, и взгляд ее блестит лишь тогда, когда слышит рассказы об «упрямстве Шамиля» и «славе русского оружия». Как-то ночью Людмила уходит в горы и не возвращается. Сколько ни искали ее старый Явор с казаком, – все тщетно.
Тут рассказ молодого казака прерывается свистом пуль: на них из засады нападает черкес. Казакам удается его поймать, и пленник рассказывает им историю своей жизни, которая вся состоит из битв с русскими войсками «за ислам и вольность, за отчизну». Автор-романтик явно симпатизирует свободолюбивому черкесу, который гордо говорит: «Мы сдались, но не покорились. Народ мой не склонил свою шею в ярмо гяуру», предпочел «уронить слезу разлуки на эти скалы» и «далеко за морем синим» «приклониться к единоверцам гостеприимным». Черкес рассказывает, как турецкие корабли приплыли, чтобы забрать его соплеменников в Турцию (здесь автор явно рассказывает историю переселения адыгов-мухаджиров в Турцию со слов очевидца), но сам он, проводив свою семью, решает остаться на родной земле, чтобы посвятить всю свою жизнь «канле» (мести). Мести за то, что здесь, на земле его предков, скоро не останется ни следа от всего, «что сделала их рука», что даже имя черкесов скоро будет «предано забвению», и о них не будут шептать даже «столетние дубы». Уезжавших, однако, настигает шторм, корабль идет ко дну, и все находящиеся на нем гибнут. Молодой черкес, стоя на скале, видит гибель своих родных, всего аула, но ничем не может им помочь и, помолившись, лишь повторяет свой «обет мести», данный небесам. И далее он нападает на всех «гяуров», которых встречает: на двух греков, едущих на арбе, на армянина, везущего к себе в Новороссийск невесту, на иудея, сулящего черкесу золото и дары за то, чтобы он оставил ему жизнь. Но черкес неумолим: он убивает их всех. В бою с казаками его ранят, он падает в обморок, а, очнувшись, удивляется увиденному: над ним стоит, словно «Резван, стражник рая» (в исламе Ризван – ангел, имеющий ключи от рая), прекрасная девушка. Это была чешка Людмила. Она выходила черкеса, но в один день, когда она пришла к нему в пещеру, принеся хлеб и воду, и когда молодые люди обнялись, черкес, поцеловав девушку в лоб, «одной чистой раной» вонзает ей в сердце кинжал.
Услышав это, молодой казак, не выдержав, пронзает своим кинжалом пленного черкеса, на что старый казак голосом, полным «горького упрека», шепчет: «Он ведь был безоружен!» Но раненный черкес лишь благодарит казака за присланную смерть – для него она гораздо лучше плена, куда бы его повели «опутанного, детям на смех»; и он просит казаков лишь похоронить его, «как гордого героя», лицом к Мекке. Казаки выполняют последнюю просьбу своего безжалостного, но храброго врага, и едут дальше, по склонам и горным ущельям, к Новороссийску…
Весьма интересны авторские этнографические примечания к поэме. В них даны объяснения некоторым кавказским реалиям, использованным в произведении. Вот их список: нагайка, бурка (причем, объяснив это слово как «мохнатая накидка кавказских горцев», Чех добавляет: «Казаки на Кавказе приняли черкесскую одежду»), аул, чехло (должно быть «чехол» – «мохнатая войлочная сумка для ружья»), арбузы, бурдюк («кожаный мешок для вина. Наибольшей славой пользуется на Кавказе вино кахетинское»), дьяче (звательный падеж от «дьяк»), кинжал, чардак («чердак»), архалух (современное написание архалук – «нижний облегающий кафтан кавказцев, обычно сшитый из пестрой, светлой ткани»; отметим, он может быть и верхней одеждой), канла («кровная месть»), Асраил («ангел смерти»), сура (глава Корана), арба, чоха («верхнее длинное пальто кавказцев, с разлетающимися свисающими рукавами»), Иблис («сатана»). Отметив, что он посетил чешское село Мефодиевку, «лежащее недалеко от Новороссийска» (сейчас входит в городскую черту), Сватоплук Чех пишет: «В новейшее время в кавказском «Черноморском ок-руге» было основано несколько чешских хуторов».
Примечательно такое наблюдение. В тексте поэмы, описывая оружие молодого черкеса, автор говорит, что, рядом с кинжалом, рукоять которого усыпана драгоценными камнями, «словно глаз змеи», и «саженным ружьем», на круглом щите вьется какая-то «престарая надпись». В примечании Чех объясняет: «Черкесы нередко пользовались старинными щитами, на которых были латинские или старофранцузские надписи. Многие писатели высказывают предположение, что щиты эти были занесены когда-то на Кавказ беглыми крестоносцами еще во времена крестовых походов» (однако, такое объяснение нам кажется маловероятным; скорее всего, такие щиты могли попасть на Кавказ от генуэзцев, когда-то живших на Черноморском побережье).
И в кавказском цикле Адольфа Гейдука, и в поэме Сватоплука Чеха «Черкес» отчетливо слышны мотивы тоски по родине – чужая земля, хоть и богата и изобильна, все же не может заменить родную Чехию. Поэтому своеобразным контрастом звучат строки из другой поэмы Сватоплука Чеха, «В тени липы» (1880), в которых идет речь о вести, разнесшейся по чешским землям, что в «далекой Руси, аж где-то под Кавказом», «в славянской земле, среди братьев» для переселенцев-чехов может расцвести «новая дорогая родина», нужно лишь «двинуть девственную землю», т.е. начать ее обрабатывать, и «безлюдный край превратится в волшебно-прекрасный рай». И вот – «многие собираются в дружный путь» из Чехии на Кавказ (с ними – и лирический герой поэмы). А на Кавказе соотечественники «в лазурной тени прекрасной бухты, на незаметной речке, на окраине леса разбили лагерь – будущую деревню» – речь наверняка идет о Цемесской бухте, реке Цемес и одном из чешских сел вокруг Новороссийска.
В поэме «Черкес» есть упоминание о том, что чешские поселенцы на Кавказе занимались виноградарством и виноделием. Вот как описывает автор гостеприимство крестьянина-чеха: его дочь кладет перед гостем на скатерть «арбузы и синие гроздья винограда, ягоды, мед лесных пчел», а сам хозяин несет «надменно вздутый» бурдюк, преисполненный гордости от того, что в нем плещется «прославленное кахетинское». Вряд ли крестьянин мог потчевать гостя вином, привезенным из далекой Кахетии. Очевидно, что кахетинским автор называет красное сухое вино, приготовленное в окрестностях Новороссийска, но приготовленное определенным способом (как мы до сих пор к неудовольствию французов называем шампанским определенный тип вина).
Именно так, опираясь на растущие рядом деревья, растет дикий виноград, и именно так развивается одичавшая лоза после того, как за ней перестали ухаживать. В поэме тоже описывается развитие виноградной лозы, которая оказалась в лесу, выросшем на месте брошенного черкесского аула: «прекрасная лоза вначале лишь слегка обвивает своими зелеными локтями» ствол соседнего дерева, но очень скоро срастается с ним, «глубоко врезаясь» в него.
Мы отметили здесь лишь
штрихи к истории чешских поселенцев российского Северного Кавказа, как видели ее их соотечественники, которые и оставили об этой истории записи в своих дневниках, воспоминаниях и художественных произведениях.

В.С. Пукиш,
доктор филологии,
литературовед.
г. Прага