ЛЮБОВЬ ВНЕ БРАКА

Супружеская неверность – один из самых интригующих сюжетов в истории взаимоотношения полов. В обществе, где моногамия была единственной формой семьи, должны были существовать и примеры неподчинения диктату единобрачия. Этнографическое изучение проблемы супружеской измены дает дополнительные возможности для выяснения гендерной стратификации в семье и обществе. Традиционная адыгская семья описывается как глубоко патриархальная на разных исторических этапах. Более того, ее многопоколенный состав и многочисленность членов, живущих в одном дворе, не предусматривала возможности приватизации личной жизни каждого из них: каждый человек в семье был на виду, а женщины – под особым присмотром. Традиционная форма жилища, состоявшая из ряда комнат, каждая из которых имела отдельный выход в общий двор, и то, что жилые помещения не предполагали их четкой специализации, (кроме лагунэ – маленькой супружеской спальни), делала практически невозможным личное уединение членов большой семьи и скрытый контакт с кем-либо.

Следует отметить также существование культа семьи и святости брачных обязательств. Надо сказать, что проблема супружеской измены замалчивается информаторами как неприглядная сторона жизни, не соответствующая Адыгэ хабзэ. Даже ученые-адыговеды не уделяют этому явлению внимания – в кавказской этнографической науке вопросы супружеской измены, любви вне брака не получили отражения. Все, что относилось к интимной жизни народа, местными авторами возводилось либо на платонический уровень, либо касалось регламентации супружеских отношений, либо стыдливо опускалось. Но это одна из тем, позволяющая лучше понять историю повседневности наших предков, соприкоснуться с тайными переживаниями мужчин и женщин, влиявшими на их связи и отношения. И если могли заключаться браки с нелюбимыми, то должна была быть и отдушина для живущих в постылом браке. Кроме того, мужчины часто отправлялись в многомесячные походы. Как они решали свои сексуальные потребности: было ли это воздержание или они имели/допускали возможность их удовлетворения? Существовала ли проституция в адыгском обществе? Как в обстановке тесного общежития в сельском соседско-родовом быту любовникам удавалось уединяться и хранить тайну? Эти вопросы должны сначала получить описательный анализ с привлечением возможных этнографических источников, содержащихся в фольклоре, литературном и полевом материале, правовых нормах.

Свидетельством того, что супружеские измены все же имели место в патриархальной адыгской общине, среди прочего, являются законы обычного права, регламентирующие систему наказаний и штрафов за супружескую измену. Они сводятся к следующим положениям.

· Измена мужчины не наносила ущерба чести жены, и женщина не считалась юридически потерпевшей стороной. С распространением ислама мужчина мог иметь по шариату до четырех жен, но среди адыгов многоженство не было популярно, хотя случаи двоеженства встречались в среде духовенства и реже – дворянства.

· Однако женщина могла, расценить измену мужа как оскорбление и обман и вернуться в отцовский дом, не возвратив калым уличенному в измене мужу.

· Прелюбодеяние же жены однозначно воспринималось как посягательство на честь мужа и всего его рода.

· Измена жены, по устным источникам, могла повлечь за собой наказание в виде ста ударов розгами; по письменным свидетельствам, неверной жене могли даже отрезать кончик носа, а то и убить ее.[i]

· Неверную жену отправляли домой с позором, наказание должен был осуществлять отец или старший брат неверной.

· В случае измены жены калым должен был быть полностью возвращен обманутому мужу.

· Не всякое прелюбодеяние было наказуемо. Моральные ограничения касались только свободных: от аристократов до крестьян-тлекотлешей. Особенно тщательно нормы морали соблюдались в княжеско-дворянской среде. В среде крепостных унаутов нравы были значительно проще и грубее.

· Потеря девственности до свадьбы также считалось прелюбодеянием девушки – позором для ее родных и посягательством на честь семьи, ее засватавшей. В то же время добрачные связи для мужчины считались нормальным явлением.

Упомянутое право женщины рассчитывать на супружескую верность мужа, подкрепленное вероятностью потери им и жены, и калыма во имя мимолетного влечения, заставляло мужчин остерегаться разглашения их тайных связей. Поэтому любовницу они чаще имели за пределами своего села. Любовница – щIасэ – это обычно молодая вдова, чаще бездетная. Связь могла стать постоянной, что способствовало гигиенической чистоте партнеров. Такие любовницы чаще всего были у дворян-наездников, надолго покидающих родные дома, у бродячих народных певцов-джегуако, практически не имевших постоянного места жительства, у абреков, вынужденных вести отшельнический образ жизни, и у молодых людей, еще не женившихся. В историко-этнографическом романе Михаила Лохвицкого (Аджук-Гирея) есть эпизод, затрагивающий эту проблему. Это воспоминания главного героя книги Озырмеса о своем первом сексуальном опыте: «Когда он, сопровождая отца [бродячего джегуако], странствовал по аулам, его дважды зазывали к себе вдовы. Они были вольны в своих поступках, и никто из шапсугов не мог осудить вдову, пожелавшую провести ночь с холостым джигитом».[ii] Никакие письменные источники или опросный материал не указывают на наличие каких-либо институтов гетеризма или проституции среди народов Северного Кавказа и, в частности - адыгов, в эпоху феодализма. Благодаря практическому отказу от беспорядочных половых связей адыги (черкесы) не знали венерических заболеваний до второй половины XIX века. Во время и после покорения Кавказа русскую армию сопровождали женщины легкого поведения, которые не отказывали и местным мужчинам, замирившимся с властью. Тогда и стали известны некоторые заболевания, переносимые половым путем, под названием «мэтушкэ уз» – «болезнь русских женщин».

Значение моральной чистоплотности адыгов во внутренней жизни патриархальной общины несколько умаляют известные факты торговли черкесскими девушками на причерноморских невольничьих рынках. Товаром служили не только захваченные во время набегов на соседей пленные девушки, но и дочери, опозорившие родителей, или неверные жены.[iii] Однако, похоже, возможность быть проданной не очень пугала женщин, по крайней мере – не всех. По сведениям английского путешественника первой половины XIX века, жизнь в роскоши восточных дворцов, видимо, представлялась заманчивой даже для состоятельных девушек: «…эти молодые девушки пламенно желают быть отправленными в Стамбул, чтобы испытать там свое счастье, – то, что мы называем быть проданными в рабство».[iv] «На Константинополь… здесь смотрят, как на великий город. Этим объясняется такое сильное стремление, наблюдаемое в особенности среди женщин, быть отправленными в Константинополь, чтобы испытать там свою счастливую судьбу».[v] Другой автор XIX века уточняет, что отцы привозили своих дочерей в Константинополь не на продажу, а чтобы выдать их замуж за турок и получить высокий калым за невесту. Они надеются на выгодный брак, потому что известно много случаев, когда турки покупали девочек-рабынь и «воспитывали в своих гаремах в жены для своих сыновей».[vi] «Многие из турок предпочитают взять в жены невольницу, так как в таком случае можно не бояться отцов, матерей, шуринов и других родственников, которых нежелательно иметь», – читаем в турецком источнике середины XIX века.[vii] Иногда в серали или при госпоже невольницы делали завидную карьеру, например, могли стать «кжажа-кадин (первой компаньонкой) или же хазнадарт-уста (казначеей); в таком случае они получали отдельную комнату с экипажем и прислугой. Тогда они делаются большими дамами. Казначея султанши Валиде имеет у себя в заведывании более двухсот рабынь евнухов».[viii]

Об истинном положении кавказских пленниц в восточных гаремах писала Мелик-Ханум, жена турецкого визиря, не понаслышке знакомая с нравами и бытом придворных кругов Турции. В своей книге «Тридцать лет в турецких гаремах», изданной в1872 году на Западе, а в 1874 – и в России она отмечала, что большую часть невольниц составляли черкешенки, цена которых соответствовала их внешним данным, в зависимости от которых их предназначали в танцовщицы, музыкантши, горничные, банные прислужницы или одалиски. Одалисками становились самые красивые и усвоившие навыки поведения и этикета девушки. Например, их учили музыке, танцам, мастерству укладки волос, умению красиво одеваться, церемониальным поклонам, манерам подачи сладостей и напитков гостям и прочее. При покупке невольницы особо ценилось ее целомудрие и отсутствие изъянов на теле. Но положение рабыни, взятой в дом даже в качестве одалиски или жены, было не стабильно, несмотря на роскошь, которой может пользоваться невольница. Женщина в доме мужчины не долго остается единственной, он вскоре вводит другую, которая становится «подругой по привязанности», между женщинами возникает ревность, унижение невольницы свободной и могущественной соперницей. Девушка могла быть куплена для гарема высокопоставленной женщины, что было чревато унижениями другого рода: она должна была проводить ночи напролет стоя, прислуживая во время оргий своей госпожи и часто наказывалась евнухами бичеванием курбачами или кнутами из слоновой кожи. Мелик-ханум с сочувствием описывает их жалкое положение: «Эти несчастные создания иногда одновременно служат предметом страсти их господина и предметом ревности своих госпож. Ввиду постоянного одиночества, подстрекаемые мыслью быть одалиской или второстепенной женой, часто взятые насильно – они сами ищут случая вступить в связь. Но лишь только их госпожа узнает о какой-либо интриге, как на рабу обрушиваются все ужасы ее бешенства. Муж, терпение которого обыкновенно совершенно теряется, оставляет несчастную жертву во власти своей жены, которая с целью освобождения себя от соперницы, старается ее продать. Если случиться, что злополучная девушка делается беременной, то она не может быть продана в таком положении. Кроме того, если она родит сына, то также не может быть продана. В таких случаях госпожа призывает к ней бабку с целью произвести выкидыш».[ix]

В среде самих адыгов не было практики покупки или захвата пленных девушек для превращения их в своих наложниц, хотя совращение хозяином молоденькой служанки-унаутки[x] не осуждалось и не обсуждалось обществом.

Возвращаясь к теме неверности в браке, следует заметить, что, несмотря на свои права и гордость, обманутая супруга проявляла крайнюю сдержанность и осторожность в вопросе уличения в неверности своего мужа, так как даже в случае доказательства факта измены, женщина при разводе не могла увести с собой детей, они оставались в отцовском роду. Потеря детей не была равноценной платой за «деликатную» измену мужа.

Устрашающие законы в отношении доказанного прелюбодеяния супруги, не подтверждаются полевым материалом: физическое наказание в отношении женщин было редкостью. Здесь имеет место расхождение между повседневной нормой и правом. Бытописатели XIX века свидетельствовали, что в большинстве случаев «муж сам наказывает свою жену в кругу семьи и берет на себя вину за то, что он мало оказывал ей внимания».[xi] В качестве примера реакции на неверность жены, может служить случай с уроженкой Чегемского района Зейнаб Кишуевой в 40-х годах прошлого века. Муж, заподозривший ее в измене, не бил ее и не скандалил, он просто отрезал ей одну косу. Тем самым он лишил ее возможности не только видеться с любовником, но и вынудил вести затворническую жизнь, так как она долго не могла показаться на люди, пока волосы не отрасли настолько, чтобы замаскировать позор.[xii] Волосы, являвшиеся предметом женской гордости и красоты, были и символом ее женской сущности, им приписывались магические качества, и любое покушение на них означало покушение на женскую честь или демонстрировало, что честь уже потеряна.

Другая история произошла в 50-ые годы с новобрачной Х. Махотловой из селения Малка. В первую брачную ночь муж обнаружил, что она не девственница. Наутро без лишних объяснений и расспросов он посадил ее на арбу спиной к лошадям и отправил домой с молоденькой гармонисткой, которой велел всю дорогу громко играть.[xiii] Таким образом, наказанием здесь служило не разбирательство, а ославление аморальной невесты.

Эти факты приводят к выводу, что наиболее действенной (одновременно физически щадящей и более элегантной) формой наказания в подобных случаях была огласка недостойного, с точки зрения традиционной морали, поведения.

Тем не менее не следует недооценивать норм народной морали относительно целомудрия женщины в браке и вне его. Этнографический сюжет из нашего архива, относящийся к послевоенному периоду, может служить подтверждением консервативности подобных взглядов даже во второй половине XX века. Овдовевшая во время войны Кишева из селения Аргудан подверглась сексуальным преследованиям со стороны старшего брата мужа и изнасилованная им забеременела. Она была вынуждена покинуть дом мужа, отселившись от его родственников. Рождение ребенка вызвало сочувствие к молодой вдове и осуждение насильника. Но когда уже через несколько лет К. забеременела во второй раз от тайной связи с женатым мужчиной, она осознавала, что второго ребенка, рожденного вне брака, общественное мнение ей уже не простит, несмотря на ее вдовий статус. В следствие криминального аборта началось септическое заражение крови, а невозможность признания причины своей болезни привела ее к смерти. Она завещала воспитание своей дочери сестре с обещанием никогда не отдавать ее биологическому отцу – виновнику ее неудавшейся судьбы. Этот сюжет содержит в себе два аналогичных случая, отношение к которым полисемантично. С одной стороны терпимое отношение к ребенку, рожденному от деверя-насильника, с другой – осуждение повторения подобного по доброй воле. Причем здесь можно ожидать осуждения социумом не только связи вдовы с любовником, но и способа сокрытия этого греха – прерывания беременности.

Устное народное творчество содержит множество сюжетов об измене жены. Обычно они излагаются в шутливой форме, иронизируя над невозможностью бороться с этим явлением силой, с пониманием того, что всякое действие вызывает противодействие. Вот один из таких сюжетов. Завязка его достаточно драматична. Один балкарский таубий, отправившийся в зекIуэ – поход, получает сведения о неверности жены, несмотря на все принятые им предосторожности: он построил для нее специальное помещение, в которое нельзя попасть, не зная тайного хода, и приставил к ней бдительную охрану. Убитый горем, опозоренный муж ищет поддержки у своего друга в Кабарде, такого же разочарованного в женщинах, и они отправляются вместе искать пример женской добродетели. Как-то им встретился крестьянин, пахавший свое поле с огромным сундуком на спине. Они разговорились и получили полное понимание со стороны крестьянина, который посоветовал им делать как он: таскать жену с собой повсюду. Удивленные дворяне откинули крышку сундука и увидели в нем жену крестьянина, развлекавшуюся с любовником. Фольклорная мудрость этой притчи должна была привести к мысли о единственном способе борьбы с изменой – необходимости доверия между супругами, скрепленным чувствами взаимного уважения и любви.

Интересный материал содержит балкарская историческая песня о верховном кабардинском князе Асланбеке Кайтукине. Его любовницей была балкарская княгиня Суюнчева, которая принимала Кайтукина в отсутствие мужа. О сексуальной раскованности молодой княгини, несмотря на воспитываемую установку сдерживания чувственности, говорит содержащееся в песне в иносказательной форме восхищение женщины телом и любовным потенциалом своего возлюбленного.[xiv]

Любовные приключения обогащали биографию мужчины, хоть и не афишировались. Но если эта история не оскорбляла чувств его жены и детей, (например, относилась к добрачному периоду жизни) и казалась чем-то примечательна или поучительна, она входила в своего рода устную «хрестоматию» семейных преданий, на которых воспитывалось молодое поколение. Таким образом, до нас дошли исторически достоверные сведения о романтических, драматических и курьезных приключениях адыгских мужчин. Например, Афаунов Тула (1864 г.р., с. Агубеково) в 1881 году пришел из Большой Кабарды в селение Кошехабль в Адыгее, чтобы научиться кузнечному ремеслу. Как ученик мастера он выполнял бесплатно нетрудоемкие кузнечные работы по обслуживанию населения. Так молодой человек познакомился с соседской невесткой, муж которой ушел в поход на осенне-зимний сезон, а свекровь была подслеповата и стара. Между ними возникла безмолвная симпатия. Во избежание опошления подобных отношений, они почти не обозначались вербально. Однажды оставшись наедине, они воспользовались ситуацией, и во все отсутствие мужа не упускали случаев для свиданий.[xv] Осторожность позволяла им сохранить тайну своих отношений для односельчан, но давность событий и территориальная отдаленность позволили Афаунову Т. использовать эту историю как иллюстрацию «воспитания чувств» для своих детей. Подспудно он подводил их к мысли, что нельзя оставлять молодую жену без внимания, что она имеет право на удовлетворение своих сексуальных потребностей и найдет для этого возможность сама. Вместе с тем особо необходимо подчеркнуть, что говорилось все это в полном соответствии с требованиями этикета и ментальности, без малейшего намека на скабрезность и ханжество.

Некоторые аналогичные истории становились легендами. Например, внебрачная связь кабардинского узденя Астемира Шериева из селения Карма-хабле с русской помещицей Хомяковой (Хьуэмэчихэ), купившей имение неподалеку, получила широкую известность в Кабарде. Несмотря на огласку в округе и довольно открытое проявление чувств с ее стороны, Шериевым не допускалось ничего, что могло бы задеть или унизить достоинство его семьи и жены. Для тайных встреч с Хомяковой он прокопал подземный ход в ее имение. Таким образом, общеизвестный факт их связи наполнялся особым романтическим содержанием, высоте которого вынуждены были соответствовать даже носители деревенской молвы.

Этим исследованием мы пытаемся положить начало изучению нового и драматически захватывающего сюжета в современном кавказоведении, приоткрыть завесу над табуированной прежде темой интимных отношений между полами. Исследованный материал позволяет нам говорить о далеко не однозначной и не примитивной роли горянки в любви, браке и семье. Непредвзятый взгляд на интимную жизнь адыгов позволяет внести коррективы в понимание истории повседневных отношений между полами. Очевидно, что черкешенка в историческом прошлом была не менее свободна и раскрепощена, чем европейская женщина. Вплоть до утверждения ислама поведение ее могло показаться достаточно раскованным и более независимым, чем у женщин «просвещенных народов». Но свобода эта была иного характера – более деликатного, – и гармонично вписывалась в парадигму традиции.



[i] А.Г. Кешев. Записки черкеса. Нальчик, 1987. С. 122-123

[ii] М. Лохвицкий. Поиски богов. Нальчик, 1994. С. 159.

[iii] К. Кох. Путешествие по России и в Кавказские земли. С.588, И.Ф. Бларамберг. Историческое, топографическое, статистическое, этнографическое и военное описание Кавказа. С.384.// АБКИЕА

[iv]Дж. Белл. Дневник пребывания в Черкесии в течение 1837,1838, 1839 г.г. /АБКЕИА. С.462.

[v] Дж. Белл. Указ. соч. С. 462

[vi] Т. Лапинский. Горцы Кавказа и их освободительная борьба против русских. Нальчик, 1995. С. 106.

[vii] Мелик-ханум. Тридцать лет в турецких гаремах (Извлечение).//Живая старина. 1991. №1. С. 31.

[viii] Там же. С.32

[ix] Там же. С.31-32.

[x] унауты – категория домашних слуг, права которых не оговаривались адатом.

[xi] К.Кох. Указ. соч. //АБКИЕА.С.588.

[xii] Информатор – Афаунова Раиса Туловна,1932 г.р., сел. Куба КБР.

[xiii] Информатор – Хуранова Мачхан, 1916 г.р., сел. Малка КБР.

[xiv] Аудиозапись песни предоставлена старшим научным сотрудником Кабардино-Балкарского научно-исследовательского института гуманитарных исследований Валерием Сокуровым.

[xv] Информатор – Афаунова Р.Т.